разделял поэзию и прозу по принципу “бесполезный – полезный”, “игра – труд” и приводил в качестве аналогии разницу между танцем и простой прогулкой. Но и это не совсем верно. Человек может ходить каждое утро к пригородной станции и получать удовольствие от движения как такового; тот факт, что передвижение необходимо ему, чтобы попасть на поезд, не исключает возможности игры. И наоборот, танец не всегда игра, поскольку даже из него можно извлечь пользу, особенно когда нужно давить виноград.
Если исходить из того, что французские поэты, отстаивая абсолютную музыкальность стиха, впали в куда худшую ересь, чем англичане, в какой-то мере их оправдывает то, что в традиционном французском стихе акустические эффекты всегда играли бо́льшую, чем в английской поэзии, роль. Англоязычные народы постоянно следили за тем, чтобы разница между поэтической и разговорной речью была не столь велика, и, как только английские поэты увеличивали эту дистанцию, тут же происходила стилистическая революция и они сближались. В английской поэзии, даже в самых выспренних шекспировских пассажах, всегда можно было различить отголоски разговорной речи. Хороший актер должен (сейчас, увы, редко кто умеет) читать Шекспира так, чтобы его драмы воспринимались как стихи, а не проза, но если стихи будут звучать, словно они написаны на чужом языке, он выставит себя в смешном виде.
Французская – устная или письменная – поэзия славилась контрастом между поэтической и обыденной речью; во французской драме стихи и проза – два разных языка. Валери приводит рассказ современников о том, с какой силой читала Рашель: она могла декламировать в двух октавах от фа в малой октаве до фа во второй; с другой стороны, актриса, которая попытается проделать с Шекспиром то же, что Рашель с Расином, будет справедливо освистана.
Можно успешно читать друг другу Шекспира, не вслушиваясь в строки, и иногда сценическое представление кажется нам неудачным именно потому, что едва ли не каждый человек, хоть немного знакомый с английской поэзией, читает Шекспира лучше, чем актер или актриса со сцены. Но если подобным образом читать Расина (даже самим французам), то чтение это будет смахивать на чтение партитуры, когда человек не умеет ни играть, ни петь; невозможно получить адекватное представление о “Федре”, не увидев ее на сцене, так же как о “Тристане и Изольде”, не услышав партии Изольды в исполнении Лейдер или Флагстад.
(Господин Сен-Жон Перс как-то сказал мне, что бытовой французский язык монотоннее английского, а в английском звуковой диапазон намного шире.)
Должен признаться, что классическая французская трагедия поражает меня: она напоминает оперу для лишенных слуха людей. Когда я читаю “Ипполита”, при всей разнице я вижу сходство между Еврипидом и Шекспиром, а мир Расина, как и мир оперы, – другая планета. У Еврипида Афродита равно близка миру людей и миру животных, а Венеру Расина не просто не интересует природа, ей вообще нет дела
