целое поколение, и именно здесь кроется главная опасность (как было с Гете): современники, упивающиеся своими эмоциями, восторженно встречают то, что автор писал для того, чтобы избавиться от этих чувств. Какое-то время они будут считать его своим кумиром и глашатаем. Пройдет время. Излечившись, писатель обратится к своим подлинным интересам, и тогда его встретят криком “Предатель!”.
Ум человека должен выбирать,
Что совершенствовать – жизнь или произведения.
Ошибочное утверждение: и то, и другое невозможно. Единственное, что можно пожелать писателю, у которого, как у всех людей, есть слабости и недостатки, не забывать о них и постараться не допускать их в работе. Есть определенные предметы, которых писатель не должен касаться из-за изъянов в его характере и таланте.
Из серии студийных съемок в Оксфорде. 1928 г.
Поэту трудно не лгать в стихах, потому что факты и убеждения в поэзии перестают быть истинными и ложными и становятся соблазнительными возможностями. Чтобы наслаждаться стихами, читателю не обязательно разделять убеждения, которые в них выражены. Зная об этом, поэт вправе использовать чуждые ему идеи и убеждения, если они интересны в качестве поэтических возможностей. Поэт не обязан в них верить, но они непременно должны глубоко волновать его чувства, а это возможо лишь в том случае, если он относится к этим идеям серьезней, чем просто к поэтическим средствам.
Призывы к общественному сознанию, политическим или религиозным убеждениям опасней для писательской честности, чем корысть. С моральной точки зрения лучше, если поэта осудит коммивояжер, чем епископ.
Некоторые писатели часто путают подлинность, которая должна быть их творческой целью, с оригинальностью, до которой им не должно быть дела. Некоторые люди настолько жаждут быть единственными и любимыми, что испытывают чувства окружающих вызывающим поведением; все, что говорит или делает такой человек, должно вызывать восхищение у остальных не потому, что это восхитительно само по себе, а потому, что это его замечание, его поступок. Не этим ли объясняется многое в авангардном искусстве?
Рабство настолько нестерпимо, что рабу трудно не поддаться самообману: он убеждает себя в том, что подчиняется приказам хозяина по своей воле, а не по принуждению. Рабы собственных привычек часто страдают от подобных заблуждений, как и писатели, впавшие в зависимость от слишком “индивидуального” стиля.
“Дайте-ка вспомнить: сегодня утром, когда я встала, я это была или не я? Кажется, уже совсем не я! Но если это так, то кто же я в таком случае? ‹…› Во всяком случае, я не Ада! – сказала она решительно. – У нее волосы вьются, а у меня нет! И уж конечно я не Мейбл. Я столько всего знаю, а она совсем ничего! И вообще она это она, а я это я! Как все непонятно! А ну-ка проверю, помню я то, что знала, или нет. ‹…› И глаза у нее снова наполнились слезами. – Значит, я все-таки
