храпит, пока однажды та не выдала «не храпи», когда она лежала, не могла уснуть. «Я и не храплю», сказала она. Та говорит: «Нет, храпишь». Абсурд какой-то. На что только не идут люди, чтобы поставить человека в положение обязанного им или ущербного. До этого она и не знала, что такие бывают.
2.2. Рана отвержения
Когда прошло лето и первые месяцы второго курса, в её жизни появился новый кавалер – Толя. Она хмурилась перед зеркалом, жевала кончики волос – дань Бруксизму. В школе она выдёргивала волосы, и однажды, так этим увлеклась, что пробор стал широким, а на чёлке вообще волос не стало. Всё изменилось: теперь, когда она о чём-то думала, она всё время будто была не уверена в собственных выводах на этот счёт и думала заново – снова и снова. Именно тогда она и начинала облизывать кончики волос, как бы изучая их структуру. На этот раз она думала о Толе, и, как обычно, мысли были слишком навязчивы. Мысли уже не относились к нему самому, они, скорее, стали мудрствованием о природе вещей. Какими бы посторонними не были её мысли, в них, конечно, была и правда – всё начиналось с правды и уходило не туда. А правда была в том, что рядом был не тот. Приклеился и не отставал. Она и не гнала. Настойчивому Толе она не могла сказать нет, несмотря на то, что его внутренний мир был далёк от близкого ей, а внешность заставляла только вздохнуть. Ей было важно быть нужной кому-то.
Толя никуда не пропадал, хотя ему ничего не перепадало. И, как ей казалось, он ухаживал за ней: всегда делился пирожком, когда ел. Один раз подарил цветы и купил мороженое. Так ещё никто её не обхаживал – она подумывала, уж не сдаться ли ему? Если бы не его кривой нос… Это смешно и глупо. Не такой уж юмористкой она была. Разбавленная бедами рутина не лучше самих бед. Рутина – это смерть. И она всё больше думала о смерти, когда жила в этой рутине – это страх не успеть пожить. Она отдалась бы и Толе – чего не сделаешь, когда похожие друг на друга дни тянутся унылой чередой, а впереди не маячит ни проблеска.
Так она и жила. Изо дня в день грязно-белое осеннее небо смотрело пустыми глазами на серый город, когда она садилась в троллейбус до университета. От общежития и обратно – один маршрут. По дороге она слушала музыку и фантазировала о том, что подкидывала ей мелодия: о готических храмах, вампирах, интимном полумраке и безумствах. Иногда это так схватывало её, что она, несмотря на стеснительность, рыдала прямо в троллейбусе. Она двигалась в кресле и рыдала – это была настоящая эйфория. Люди смотрели на неё с насмешкой, но в эти моменты она была мраком и крылом бабочки – такой романтичной и чувственной. Во всей своей жизни самые сочные плоды она пожинала из этой самой чувственности, от которой было столько боли. Это была её судьба, и она знала, что судьба её не хуже судеб тех, кто зачерствел. По крайней мере, она всегда имела при себе альтернативный мирок – красочный и дичайший.
Этот мирок был по-своему реален. Она рисовала купола и шпили, черпая из этого мирка. В городе не было красивой архитектуры – не за что глазу зацепиться.
