встал со своего трона, приняв ораторский жезл от Магнуса, встал у трибуны посреди круга и, оглядывая заседающих, изменился в лице – на нем тут же отобразилась тревога и беспокойство.
– Друзья мои, граждане, – повел царь свою речь, – я счастлив видеть всех вас в здравии и благоприятном расположении духа. Но я не вижу средь вас моего верного друга и брата по оружию Медата. Где же он? Ведь я всю ночь терзался сомнениями, не увидев его вчера при возвращении в город. И прежде чем я стану говорить, я желаю знать, где военачальник царской гвардии, где защитник и хранитель города Медат, сын Нария. Коль он захворал от недуга, то отсутствие ему простительно. Коль он по несчастию погиб, прошу вас, не утаивайте это от меня, ибо рано или поздно мне суждено пролить по нему скорбные слезы. Если же он не болен и бодрствует, то я в недоумении. Неужели он не скучал по мне, по своему царю, который не раз делил с ним поле брани, или, быть может, я невзначай обидел его словом или делом? Еще вчера в потемках, воротясь к городу, первым делом я желал видеть его, но, поддавшись вашим благонамеренным убеждениям и просьбам, я отказал себе в этом удовольствии, дав телу и душе ночной покой.
– Но мое сердце чует беду, – продолжал Муваталис, – уж слишком хорошо я знаю своего друга, и уверяю вас, при угрозе осады города, даже забери боги у него руки и ноги, он был бы на своем месте, уж таков его нрав. Мое воображение рисует столько картин возможных объяснений его отсутствия, что я в них утопаю с головой и поэтому прошу вас пролить ясность на вопрос, который меня мучит в первую очередь, – где Медат, сын Нария, отважный герой нашего народа? – проговорил царь строгим голосом, и никто не заметил, как глаза его увлажнились.
При этом вопросе все присутствующие, кроме недавно прибывших из похода, в смущении устремили свои взоры к земле. Всякому было стыдно произнести вслух горькую правду об одном их самых близких людей царя.
Видя, что все суетятся в нерешительности, заговорил временный хранитель города Диокл.
– Мой царь, – сказал он, – мое сердце пронизывает непреодолимая скорбь от одной лишь мысли о том, что именно мне придется поведать вам о несчастье, – проговорил грек, и лицо его, окрасившееся румянцем, выражало глубокое сожаление.
– Дионкл, ты мудр, – ответил Муваталис, – но прошу тебя, оставь раболепные формальности дворца и поведай мне, какой рок постиг моего товарища! – потребовал царь, несколько повысив голос.
– Мой царь, дело это столь сомнительное и неоднозначное, что не укладывается в моей голове, не говоря уже о том, чтобы передать вам его суть, при этом не задев ваших чувств и сердечной привязанности к Медату, – продолжал возбуждать любопытство царя и присутствующих умело жонглирующий словами Диокл.
– Говори как есть, Диокл, и, будь добр, предоставь мне самому возможность судить о своих чувствах, – не в силах сдержать свой гнев, скомандовал царь.
– Я боюсь, почтенный государь,
