последствие одно-единственное, смертная казнь, самая позорная – повешенье.
Так размышляя, Кармазин наблюдал за приближающейся телегой. В ней нарисовалась расфуфыренная бауэриха и две молоденьких дочки. Девушки были белесые и анемичные, без огня, их невзрачность не искупалась даже молодостью. Мамаша и то была лучше. Она подняла к груди руки, упрятанные в большую меховую муфту, зарылась в нее лицом и кинула на русского офицера быстрый взгляд, оценивающий и призывный, предметный, как называл его Кармазин. Он ответил таким же взглядом, вот только предмет был другим – на дне телеги стояла плетеная корзинка, чем-то наполненная, рядом лежали несколько полотняных мешочков, вид одного из них вызвал легкую резь в желудке, тут никаких сомнений, это был свиной окорок, славный большой немецкий свиной окорок, в меру жирный, хорошо прокопченный. Рот наполнился слюной, Кармазин судорожно сглотнул, досадливо махнул рукой и отвернулся от искушения.
«И война им не война, ничего не боятся. Едут себе спокойно в соседнюю деревню, на именины или крестины, подарки везут. К накрытому столу едут. Ну зачем им окорок?» Кармазин посмотрел на свою команду, сидевшую вокруг костра и пившую из кружек пустой кипяток. Пусть егеря были вверены ему во временное командование, он как командир все равно чувствовал ответственность за них и перед ними. А они, вверенные, в свою очередь верили в него, в то, что он раздобудет им жратву. Голодный солдат – плохой солдат и не горит рвением выполнять приказы командира. «Может быть, продаст? – подумал Кармазин. – Эх, была не была, за спрос денег не берут».
Кармазин засунул руку под плащ и вытащил кошель. Вытащил скорее по привычке, потому что кошель был пуст, давно пуст. Пришлось лезть в заначку, в ташку. Там было два цехина и серебряный рубль. В России они бы на эти деньги наелись до отвалу, но союзнички за все драли немилосердно. Он ссыпал монеты в кошель, они сиротливо звякнули, не придав кошелю увесистости и объема. Добавил несколько пуль из лядунки, стало намного солиднее.
Кармазин повернулся и направился к бауэру, небрежно помахивая кошелем и наполняя все вокруг веселым звоном. Дело его было абсолютно ясным, но, видно, бауэр попался какой-то тупой, все никак не мог взять в толк, чего хочет русский офицер. Бауэриха и то быстрее смекнула, что к чему, когда Кармазин поднырнул под полог телеги и коснулся рукой мешочка с окороком, ощутив на мгновение его тугую тяжесть. Она выдернула руку из муфты, схватила окорок и передвинула себе за спину. Рука, как отметил Кармазин, была аппетитной, пухлой и гладкой. Вот только взгляд изменился, стал злым и колючим.
Торговался Кармазин яростно, взывал к союзническим чувствам и жалости, указывая на съежившихся у костра солдат, вздымал руки к небу, то ли призывая Бога в свидетели его честных намерений, то ли намекая на Божью кару за скупость, звенел кошелем, не оставляя надежды попасть в резонанс с самой чувствительной струной в душе крестьянина, но в конце концов исчерпал свой запас немецких слов и финансовых возможностей – айн, цвай, драй.
– Nien, –
