один с дубиной, еще один с палашом. Совсем ополоумел». Он достал пистолет, взвел курок. На пистолет он особо не надеялся, модель была новая и ненадежная, три осечки на один выстрел, но как свидетельство серьезности намерений и отрезвляющий фактор вполне годился. На троих подействовало, они несколько замедлили шаг, но ополоумевший продолжал переть, как кабан, ничего не видя вокруг, кроме цели, с такими же красными, злыми глазками. Соловьев схватил руку с занесенным палашом, приложил дуло пистолета к уху нападавшего, нажал на курок. Осечки на этот раз не случилось, раздался громкий выстрел, нападавший заверещал и начал брыкаться. «Какой неугомонный», – досадливо подумал Соловьев, который, конечно, не упирал дуло пистолета в ухо, а именно что приложил, боком, дабы звуком выстрела привести того в чувство. Не вышло. Оставалось только перехватить пистолет за дуло и ударом рукоятки в лоб прекратить трепыхания.
С последними тремя пришлось повозиться. Прежде чем успокоиться, они помяли ему кивер, вырвали лоскут из плаща и оторвали несколько верхних пуговиц на сюртуке. Последнее, впрочем, было даже к лучшему, стало легче дышать. Точно, легче, подумал Соловьев, вдыхая морозный воздух всей грудью и удовлетворенно оглядываясь вокруг. Ему, конечно, надлежало тела воскрешать и поднимать, а не укладывать вполне дееспособных унтеров ровными рядами, но, с другой стороны, отлично размялся, эка кровь по жилам бежит, никакого вина не надобно. Кстати, о вине… Соловьев подошел к бочке, заглянул в ее широкое жерло. Действительно вино и порядочно, четверть бочки, не меньше. Он достал второй пистолет, выстрелил в дно. Осечка! «Хорошо, – подумал Соловьев, – вторая, в следующий раз непременно сработает, в крайнем случае, через раз!» Он засунул пистолеты за пояс, легко перевернул бочку. Вино широко разлилось по снегу и тут же впиталось. «Красивый колор!» – Соловьев немного полюбовался на вишнево-красное пятно и пошел прочь.
Офицеров он нашел еще шагов через двести, на похожей полянке близь дороги. Устроились они хорошо. В центре круга было подобие стола, на разостланном платке стояли даже тарелки, впрочем, почти пустые, и разнокалиберные чарки. С одной стороны от него тихо угасал костер, с другой стоял двухведерный дубовой бочонок с медными обручами и большим медным же вензелем N на боку. Командир полка возлежал на ковре, укрытый буркой. Рядом, на ковре поменьше, лежали в обнимку два майора. Штабс-капитаны довольствовались войлочными кошмами, поручики обходились лошадиными попонами. Храпели все одинаково, басовито, солидно, тяжело. Чуть поодаль, привязанные к деревьям, стояли офицерские лошади, нервно и зябко переступавшие ногами. Рядом вокруг костра толпилось с десяток рядовых солдат, они настороженно посматривали на Соловьева. Денщики, определил он, трезвые, пока.
Соловьев навел ревизию на столе. Нашел промерзшую краюшку хлеба и покрытое жиром куриное крылышко, немного обглоданное. Ну да не в ресторации Демута, выбирать не приходится. Заглянул в бочку, подивился, сколько же осталось – почти половина! Наклонился ниже, втянул крепкий водочный дух. Вот это по-нашему! Взял чарку побольше, зачерпнул,
