до тех пор, пока трубы Страшного Суда не заставят рухнуть стены равно дворцов и хижин.
Хуан размышлял, осмелится ли он сам когда-либо надеяться, что однажды и его кости будут помещены рядом с останками его отца, чтобы вечно покоиться под величественной мрачной сенью Эскориала.
Эта мысль привела его в трепет. Вот достойное завершение грандиозного жизненного пути, который он собирается пройти. Он подошел к одному из окон и выглянул в сад, обезображенный нагромождением строительных лесов, лежащими без видимого порядка блоками камня и суматохой строительных работ.
Он жаждал нежного общества Аны де Сантофимия, желал по секрету поведать ей свои надежды и честолюбивые мечты, заключить ее в свои объятия и сказать, что она восхитительнее любой дамы испанского двора.
Он принял решение жениться на донье Ане.
Он был уверен, что она будет ждать его в своей тихой комнате в Алькале, в той самой, с белыми стенами и желто-красным полом.
Легкий ветерок потревожил жару, окутывающую Мадрид, растрепал волосы Хуана и пошевелил листья на веточке граната.
Хуан запел. На сердце у него было легко, он лишь начал жить, и мир казался ему все прекраснее с каждым мгновением.
Затем, движимый неясным побуждением, он оглянулся через плечо.
По сравнению с ослепительным светом дня дворцовый коридор показался ему очень темным.
Хуан замолчал.
Ему внезапно показалось, что кругом лишь мрак и безнадежность.
Он помолчал, прислушиваясь.
Тишину нарушало лишь отдаленное пение, доносящееся из капеллы.
Хуан дважды вздохнул и медленно пошел на теннисный корт.
Глава VI. Третья королева
Елизавета Валуа, дочь Генриха II и Екатерины Медичи и третья жена дона Фелипе, сидела в комнате, богато украшенной гобеленами, но лишенной окон, и медленно обмахивалась большим расписным веером.
За ее спиной, в сумрачной глубине, играли в триктрак две французские дамы, а две испанские чесали шерсть. На коленях королевы лежал молитвенник, переплетенный в белый бархат, но она не читала.
Она пристально смотрела в пространство перед собою, погруженная в грустную задумчивость. В ее облике была какая-то молчаливая боязливость, словно она пережила суровое испытание, и оно навсегда омрачило ее сознание. Это странное выражение то появлялось, то исчезало с ее лица, но никогда не уходило надолго.
В Испании ее называли Исабель Мирной и считали почти святой за редкую доброту и кротость, но в ее милом лице не было ни умиротворения, ни праведной безмятежности, лишь безмолвный ужас.
Жемчужного цвета шелковое платье ее, лежащее широкими волнами, укрывало кожаное кресло и касалось черных плиток пола. Рядом с нею на низком инкрустированном табурете, сгорбившись, сидел дон Карлос, лишь недавно оправившийся от болезни.
Облокотившись о столик с клепсидрой, стоявший справа от королевы,
