четыре женщины и две маленькие девочки, и, как мусульманин, ты не можешь войти туда.
– Хорошо, – сказал милиционер, – я верю тебе, ты старый и уважаемый человек. Дай мне сто рублей, и я скажу начальнику, что у тебя в доме никого нет.
Конечно, Акбар дал ему сто рублей.
После этого инцидента Акбар посоветовал мне не показываться в той комнате в течение дня, и я перебрался в другой конец двора в полуподвал, где держали сено. Там не было окон, а вместо дверей была большая дыра в стене, закрытая со двора куском войлока. Внутри было тепло, но через щели старой стены пробивался только один маленький лучик света, и приходилось присматриваться, чтобы что-нибудь различить в полумраке. Чтение стало невозможным.
В этом полуподвале я провел много долгих дней и ночей. Только во время обеда и около часа после него я мог находиться в своей прежней комнате среди семьи Акбара, слушая их рассказы. Остальное время я сидел или лежал в моей берлоге.
Тоскливые дни тянулись своей чередой. Было физически невыносимо находиться в таком ужасном бездействии и без дневного света. Убивая время, я перебирал в своей памяти мою прошлую жизнь и работу в Туркестане и предавался философским размышлениям. Меня чрезвычайно интересовала теория Эйнштейна, которая, по моему мнению, замечательно соотносилась a priori[32] c выводами русских метафизических философов, таких как Аксенов, Успенский и другие, о природе времени.
Однажды, когда я только что вернулся в свою берлогу, Тохта-джан начала говорить что-то очень оскорбительное своему мужу. Я должен пояснить, что все члены семьи свободно говорили на двух языках: на узбекском диалекте джагатайских тюрок, являющимся основным языком Туркестана, и на таджикском – диалекте персидского. Я не знал последнего совсем, и когда они не хотели, чтобы я понимал их, то говорили на таджикском. Разговор быстро перерос в серьезную ссору, и я постарался заснуть. Немного позже я услышал крики, визг и плач. Похоже, что били Тохта-джан.
Следующим утром я увидел следы крови на снегу возле моей комнаты. А потом маленький мальчик показал мне железный прут, пояснив, что Акбар-бек дал Тохта-джан хорошую порку этим прутом, потому что она сделала глупость. Сама она появилась с полностью расцарапанным лицом и распухшими от слез глазами.
– Тебя били, Тохта-джан? – участливо спросил я ее.
– Да, тахир, и я заслужила это наказание. Я была очень капризна и вела себя очень плохо прошлой ночью. Ох, как все у меня здесь болит, – сказала она и показала синяки на руках и ногах.
Днем позже Юлдаш принес Камар-джан бубен, который она так долго и горячо просила купить. С этого дня у нас каждый вечер были концерты. Все женщины пели, а Камар-джан аккомпанировала. У нее была книга с песнями, которые они все исполняли. Сарты – не музыкальные люди; их пение – это дикое диссонансное завывание. Кроме того, некоторые песни были недостаточно мелодичны и исполнялись уныло и однообразно. Бубен стал постоянной игрушкой Камар-джан, на нем она играла целыми днями.
Независимое от опыта утверждение (лат).
