полупят сваи, надо потерпеть месяц или другой… А потом все затихнет. Потом построят и вообще перестанут нас тревожить. Ну свет закроют частично в окнах с восточной стороны… Но ведь это не смертельно.
– Не смертельно, так.
– Если работать по-настоящему, с утра до вечера, то домой приходишь уже в темноте, когда все равно, есть дом или нет. Так ведь?
– Именно так.
– Но жизнь… Жизнь, Азька, враздрай пошла… Все плохо со всех сторон, и еще этот дом. Понимаешь?
– Понимаю. Мне новый дом вообще мешать не будет, но… Сам факт вторжения в мое жизненное пространство заставляет бороться вместе с теми, кто смотрит на восток. Я понимаю, что нервы сам себе трачу, но не могу по-иному.
– Да. Все это субъективно, – продолжал развивать свою мысль Савельев.
– С точки зрения нормального человека: построили тебе дом под окнами, затенили свет – так ты наплюй и поменяй квартиру.
– Это легко сказать.
– Именно. Ты меня понимаешь. Эту я не знаю каким чудом заимел. Когда еще человеком был, а не нынешним отбросом…
– Ты… – попытался возразить Фридман.
– Отбросом, – повторил Савельев. – Мне сорок шесть лет, я фактически без работы, профессия моя невостребована, и я не вижу надежд ни на что, и к этой квартире привязан до гроба. А тут Ларка подрастает, замуж скоро выдавать…
– Не скоро еще.
– Да нет, у нее уже есть какой-то прыщеватый гребун со старшего курса.
– Дурное дело нехитрое. Но преходящее.
– Этого не станет, другой найдется… В общем – жизнь за горло берет со всех сторон, в тиски, и некуда бежать…
Савельев в отчаянии замолчал.
– Ген, – заговорил Фридман, стараясь изо всех сил подбодрить друга. – Ты же талантливый писатель. У тебя был период молчания, ты зрел. Вот теперь ты можешь написать действительно серьезную книгу. Ну хотя бы про этот же дом.
– Сколько я уже писал… На роман хватит…
– Я не о том. Отъединись от реальности. И напиши художественную вещь, как ты собирался. Пробей ее в Москве. И дальше, может быть, все изменится…
Геннадий вздохнул.
– Впрочем, мне легко утешать, – в свою очередь вздохнул Фридман. – Я одинокий, на мне никто не висит. И профессия моя востребована, играю на своей скрипке.
– Востребована?! – вдруг взъярился бывший журналист. – Играешь?!
Это ты называешь «играть»??!!
– Я да…
– Скажи мне, Айзик – на скрипке играть трудно?
– Трудно?… – Фридман пожал плечами, не ожидав вопроса. – Ну… не задумывался как-то. Вроде не трудно, потому что умею…
– Вот! – Савельев поднял палец. – Не трудно, потому что умеешь. А учиться было трудно?
– Учиться… Ну как тебе сказать… Объяснить нелегко. Сказать, что трудно – ничего не сказать. Как бы тебе сказать…
Он прищелкнул длинными пальцами.
– Много
