я останусь тут, – твердо произнес Куимов и двинулся к автобусу.
Тракторист не уговаривал. Он взвенел мотором и тут же растаял в жуткой дневной мгле.
За Куимовым и телами погибших приехали только на второй день, то есть когда буран улегся и по шоссе стали пробегать первые автомобили.
И тут нашелся шофер. Он вышел из соседней рощицы, почти сплошь поломанной выше половины стволов и неожиданно упал перед Куимовым на колени.
– Скажи, что я тоже был без сознания, – пролепетал он.
А все случилось так, как и предполагал Геннадий. Когда автобус стал заваливаться, он успел соскочить на землю и убежать.
Куимов рассматривал его с большой пристальностью, потому как не мог еще до конца вдохнуть в себя воздух.
– Ты же ни в чем не виноват, – произнес.
И вдруг понял, что парень-то убежал от террориста, а не от той ответственности, которой убоялся.
Поднявшись с колен, он подошел к скуластому и, обернувшись, посоветовался с Геннадием:
– Может, его еще монтировкой пригвоздить?
Страх еще не отпустил его души.
И вот сейчас, слушая слова Тины Хаймовской, Геннадий Александрович испытывал то самое чувство заложничества, когда тебе уперт в глаза зрак автомата и прыгающие пальцы ищут кольцо спусковой скобы.
– Так что будем делать? – переспросила Тина.
Он представил ее речь с нахалинкой, даже с дурманцем, которая на том же собрании будет слушаться с большим аппетитом, и покаянно, как ей показалось, произнес:
– Как говорил мой дедушка: «Подворовывать у своих не грех, а проказа».
– Значит, ты не отрицаешь, что берешь взятки?
Ее голос был глухо слеп. Вот бывают такие незрячие голоса, которые подминают все на своем пути, какие идут без разбору, не боясь занозить язык.
Он представил почти до лысоты выполотый сквер, что стоял перед ее домом, и черную, словно сколотую из смолы тень памятника Ленину. А в комнате аккуратная белость, кажется, ушедшей всего на пять минут прежней хозяйки. Но время ее отсутствия затянулось, и тогда туда коряво вползла Тина, деловито вынув из притолоки гвоздь, на котором повесилась предыдущая владелица этой госпитальной белости.
И сейчас, кажется, отдельным мазком живой охры обретается в доме ее голова. Она умела жить в довольстве и холе.
Зимой из ее окна было видно винтообразные сопли сосулек, ниспадающих с соседней крыши, и приземистые сосны, как бы напоминающие, что было поветрие носить до неприличия широкие клешины.
Куимов помнит бесцветный взор ее вялых глаз. Знал, что она, сроду не имевшая детей, водила в доме игрушки, состоящие из сплошных углов и загогулин, и что в комнате ее деловито горел подвешенный к потолку фонарь.
Когда ее хоронили, он заметил, как на кладбище, показалось, разом посеклась листва, а древняя поэтесса – по-жабьи сжавшаяся старуха – прочитала стихи про лес, что стоял разувшись, вернее, по щиколотку зайдя в воду, по которому витал
