Черные деревья промерзли насквозь. Дым подымался вверх строго вертикально, словно прочерчен по линейке инженера. Злые голодные волки подходили по ночам к усадьбе, пугая дворовых собак, чей скулеж походил на плач.
Тем уютнее было в гостиной. Трещали в камине ольховые дрова – царское дерево, здоровый дух. Вера, вся завернувшаяся в огромный шотландский плед, грела руки о любимую чашку в горошек, вывезенную из таинственной квартиры на Стромынке. Обстановка располагала к неторопливым обстоятельным беседам.
Говорили мы решительно обо всем, и не могли наговориться. Как-то Вера вспомнила эпизод из жизни графа Толстого (об этом рассказали на кружке), решившего, что у него от молодой женой не будет никаких секретов и подсунувшего ей дневник, в коем он подробно описал все свои добрачные излишества. Вера артистично, в лицах, представила эту сцену. Невинная Софья, расширив от ужаса глаза и нервно сглатывая, читает графские мемуары о крестьянках, на которых он диким монголом нападал из-за кустов, дабы хорошенько изгваздаться в разврате. Разумеется, сия избыточная откровенность сделала впоследствии невозможной доверительную радость супружеских ласк, что вряд ли положительно сказалось на характере великого писателя земли русской, превратив его в бытового бонапартика. Досыта насмеявшись над этой историей и отдав должное умелому лицедейству Веры, я предложил воспользоваться опытом четы Толстых.
– Нет-нет, Вера, мы не станем обмениваться бельем, покрытым пятнами прошлых любострастий. Я предлагаю говорить о невинных увлечениях, о calf-love14, о васильковых чудачествах. Ведь были ж у тебя амуры? А коли нет – так и выдуманные истории ты рассказываешь великолепно.
И, подавая пример и тоже желая блеснуть художественными талантами, я вдохновенно соврал о Груше, горничной в родительском доме, с которой у нас якобы была связь. Войдя в роль дьявольского соблазнителя, я декорировал рассказ самыми фантасмагорическими нелепостями, кончив тем, что Груша утопилась в пруду.
Вера закурила, шутя отругала меня за перевранного Карамзина, и необыкновенно легко и охотно поведала о своём романе с неким художником, (из её слов выходило, что он – настоящий гений), который затем сгинул на каторге где-то под Усть-Кутом. Взятый мной шутливый тон она выдержала, но вот именем своего Рембрандта не наделила.
18
Год семнадцатый начался нехорошо. Второго января от крупозного воспаления легких умерла Елизавета Александровна Вяземская. Потеряв бабушку, последнего кровного родственника, Вера не плакала, но заморозилась, что много хуже. Я видел, как она казнила себя: за уход из дому, за непростительное – как ей казалось – своевольство.
На Крещение наш конюх Данила (весьма дельный, но жадный до водки мужик) допился до форменной delirium tremens15. Его нашли у старой заброшенной риги с проломленной крышей, за дружеской беседой с налимом (еще одна загадка – где он раздобыл сию рыбину, размеров по-настоящему исполинских). Разговор, по-видимому, у них затянулся, ибо Данила умудрился
Юношеское увлечение (англ.).
Делирий, вызванный алкоголем; «белая горячка» (лат.).
