под двухуровневой конструкцией с аркадами. Зрительный зал состоял только из партера. В нем было десять рядов, расширявшихся от сцены к задней стене двора, и три прохода. Мест всем желающим не хватало, поэтому и попасть на спектакли могли единицы. Актеры появлялись перед зрителями как на самой сцене, так и в аркадах на втором этаже. Это производило особый эффект. Создавалось ощущение полного погружения в жизнь древнего города. Люди из массовки, которым было позволено принимать участие в спектакле, но не играть и не произносить реплики, были вдвое ниже богов, они то и дело выглядывали из-за колонн или статуй, создавая образ вездесущей городской толпы, бродящей в отдалении. Боги же и отпрыски богов, чей рост достигал примерно двух метров двадцати сантиметров, изображали жителей Фив вблизи, они произносили небольшие монологи или лаконичные реплики.
Действующих лиц в пьесе было больше, чем у Софокла. Режиссер, как уточнил Таддеус, американец, убежденный ортодоксальный протестант, не приемлющий новые ценности, Джеймс Уайтхолл, ввел в пьесу некоторых героев из мифа об Эдипе, которые у Софокла лишь упоминались, – Сфинкса и царя Лая. А еще в его пьесе «заговорила» Антигона. Кроме того, чтобы произвести особое впечатление, режиссер разделил образ Эдипа на две личности – самого царя и внука царя Миноса, Алфемена. Он же придумал и роль для сестры Алфемена, Апемосины. Алфемен был связан с Родосом и как бы рассказывал зрителю, своему соотечественнику, о злоключениях своего двойника, своего второго «я». Таддеус пояснил, что у Уайтхолла было три варианта постановки – с обращением к пьесе Софокла, а также к «Эдипу» Еврипида и Сенеки. Но самой удачной интерпретацией Таддеус считал именно эту.
Эффект был по-настоящему взрывным, так как Алфемена-Эдипа, как выяснилось из программки, играл сам Алфемен, правнук Зевса и Европы, один из древнегреческих героев-репатриантов, вернувшихся с Марса. Он был невероятно красив внешне, рост его достигал примерно двух метров тридцати сантиметров, при этом не являясь генетическим отклонением. Все в его облике, в чертах лица, в строении тела было гармонично, можно даже сказать – совершенно. Его голос завораживал, уводил в какие-то непостижимые лабиринты образных ассоциаций. В нем слышались птичьи голоса, плеск волн, крики ужаса, рыдания женщины, шелест травы, шум струящейся воды, шуршание песка. Он жил на сцене, а не играл, он жаловался, пытался достучаться до зрителя, рассказать о своей трагедии, об убийстве, которое тяжким грузом легло на его душу. Алекс видела слезы на его глазах, ужас в каждом движении мускулов на лице. Опираясь на плечо Антигоны, он протягивал руку к залу, словно искал там кого-то, кто сможет поддержать его, спасти, избавить от вечных страданий, на которые его обрекла сама судьба.
Зрители, глядя на игру актеров-богов, впадали в удивительное состояние, близкое к гипнотическому. Они растворялись в действе, происходящем на сцене, верили каждому слову,
