на полу —Станиславский израненный,
рядом —
Плисецкая полурастоптанная.
Там, где проклятая бомба шарахнула,
басом рычит возле чьих-то сережек
взрывом разбитый портрет Шаляпина
с надписью крупной:
«Тебе, Семенчик».
Свежего воздуха!
Страшно мне,
муторно.
Не удержаться от гневного крика:
В чем виноваты поэзия,
музыка?
В чем виноваты
гармошка и скрипка?
Вам бы хотелось побаловаться?
Вам бы хотелось в искусстве,
как в храме,
бомбами,
бомбами —
по балалайкам,
и по ногам балерин —
топорами?
Может быть, ради скандальчика остренького,
замаскированы для подстраховочки,
завтра вы финкой —
по струнам Ойстраха,
а послезавтра —
в бок Ростроповича?!
Слышу архангелов судные трубы.
Прокляты те,
кто дьяволу проданы,
те, кто хотел бы мосты из трупов
строить для дружбы между народами.
Ангел Искусства,
пою тебе оду!
Над сумасшедшими,
над прокаженными
вечно дети от народа к народу
с крыльями,
бомбами обожженными…
Во время холодной войны была парадоксальная ситуация. Наши власти неохотно давали разрешения на зарубежные поездки независимо мыслящим музыкантам, поэтам, художникам, а чаще вообще запрещали их. Но когда мы приезжали на Запад, нас обвиняли в том, что мы посланы советским правительством для пропаганды. Плеснули кислотой на фрак музыканта, высыпали мешок белых мышей под ноги балерины, мне сломали два ребра ботинками в Сан-Поле, штат Миннеаполис. А началось все с крови в офисе Сола – или, как ласково звали его мы, – Семенчика Юрока…
Богема
«Богема… Сплошная богема…» —
за нашей усталой спиной
мещане шипят автогенно,
как пламенем, брызжа слюной.
В шипении этом есть зависть,
что тянется тайно к ножу,
и чтобы они не терзались,
я честно и грустно скажу:
«Мы не доросли до богемы.
Увязли в быту, как в дыре.
Танцуем на левой ноге мы,
а правой увязли в дерьме.
Богема не пьянство с развратцем,
как, видимо, кажется вам.
Богема – сестринство и братство,
где
