мохнатое возмездие промахнулось и запуталось у меня в волосах. Я стояла, боясь пошевелиться, и лишь кричала на всю округу – мне казалось, что пчела жужжит внутри моей головы! На крик прибежал деда, хотел спасти нас обеих, но не успел. У пчелы сдали нервы, и она от всей души ужалила меня за ухом. Было не очень больно, но я всё равно продолжала голосить.
– Ну что ты орёшь, как… – шикнул на меня деда, и только тогда я наконец заткнулась.
Когда мы качаем мёд, деда бывает особенно нервным и требует, чтобы всё делалось быстро и, главное, тихо. Мы с ним – как настоящие медовые воры – рецидивисты: все в чёрном, в масках и в клубах дыма для маскировки. Не знаю, чего именно он так опасается, но на все мои расспросы только отмахивается, хмурится и упорно молчит.
Поэтому я давно усвоила, что мёд – дело секретное.
Потом, пока я сдавленно всхлипывала, деда легко вынул жало, помазал укус солёной водой, хмыкнул и пошёл крутить центрифугу с сотами.
А ночью моё раненое ухо стало невыносимо зудеть, и я самозабвенно чесала его до утра, а когда встала, бабушка чуть не упала в обморок, потому что вместо уха у меня на голове красовался огромный розовый вареник. Дед тихо посмеивался в сторону, а бабушка разразилась долгой гневной тирадой о том, что люди, увидев меня, могут решить, будто жестокая бабка таскает несчастного ребенка за уши. Одним словом, моё безразмерное ухо бабушку позорило, во всех смыслах отбрасывая тень на её репутацию уважаемого и заслуженного педагога. Но не заплетаться, чтобы волосами прикрыть срамоту, она мне всё равно не разрешила, и я пошла гулять с хвостом на макушке и локатором на пол головы. Несколько дней ребята звали меня «Большой Ух» и то и дело просили спеть песню про весёлых медуз. А потом ухо сдулось, и петь стало не обязательно.
Пока деда делал дела, я слонялась по участку, проверяя, что и как завязалось, что уже зреет, а что ещё и не думает начинать. Я ходила по узким дорожкам, рассматривала, узнавала, радовалась, кивала, гладила ветки и листья, словно детские макушки. Деда и арбузы посадил, и дыни. И они уже завязались – лежат себе, греют гладкие бочка на солнце. И смородины будет много, и крыжовника, и вишни, и слив. И малины. Её я люблю больше всего.
Я не боюсь заходить в малинник, хотя, как раз там и стоят ульи. Я знаю, как себя вести – деда мне рассказывал о пчелином этикете.
Деда сидит под высоким малиновым кустом, курит и наблюдает, как пчёлы суетятся возле летка – работают, стараются. Я молча сажусь на корточки рядом с ним и слушаю, как гудит улей, как урчит за забором машина, как соседка гремит ведром, набирая воду. Я слушаю дачные звуки и вдыхаю запахи: смесь дыма от дедовой сигареты, разогретой земли и прополиса.
Солнце уже начинает краснеть, и значит, скоро нам нужно будет идти назад. А я не знаю, хочется мне назад или нет. Мне совсем не хочется нарушать тишину и это наше малиновое уединение, но я до сих пор не видела ни Динарку, ни Нурика, ни всех остальных моих друзей. Только Кольку мельком вчера вечером на балконе.
