обменялись махоркой, покурили, вспомнили былое, поделились новостями.
– В Хатыни позавчера всех сожгли, подчистую, – сильно затянувшись, произнёс Андрей. – Всю деревню. Детишек даже не пожалели.
– Иди ты! – Макар махнул руками, словно отгоняя муху. – Иди ты! Чего буровишь? Разве ж можно так шутить?
– Какие шутки? Всех, подчистую, суки, – зло, с придыханием повторил Величко. – Наши когда прибежали, то поздно уже, поздно. Ни одной живой души. Только головешки дымятся, да запах… запах палёной человечины. И эх, раз туды твою туды! Во как.
– Ай-я-я-яй. Матерь Божья, Царица Небесная… как же так? И с чего это вдруг такая кара православным? – Макар сотворил крестное знамение. – Упокой, боже, души невинные.
– Вроде как на днях где-то каких-то важных немцев партизаны уничтожили. Так немцы, мол, решили отомстить.
– Вот оно как. Выходит, отомстить обидчикам – кишка тонка, так они виновными сделали целую деревню, ироды, даже детишек. Эти-то не дадут сдачи, в морды их поганые не въедут. На беззащитных отыграться решили.
– Ага. Люди говорят, что не только немцы жгли, но и наш брат – славянин проявил себя как… как… хуже некуда проявил себя, во как, – Андрей снова крутил папиросу, ладился закурить. – Вот что самое страшное, что славянин славянина, христианин христианина обрёк на смерть жуткую. Вот какая жизнь под немцем наладилась, ни дна ей, ни того… этого. Повылезла из человека всякая нечисть, что до поры, до времени таилась там. Война – она у некоторых человека в себе ломает, о как. Божий человек превращается в сатану. Тьфу!
Руки дрожали, табак рассыпался.
– Полицаи?
– А шут их ведает, – Величко прикурил от старой папиросы, глубоко затянулся. – Наши полицаи тоже безобразничают, чего уж говорить. Но чтобы живьём людей сжигать? Нет, вроде как не замечалось за православными такой дикости. Стащить, что плохо лежит; в зубы кому по простоте душевной, а то и донести немцам – это они могут. А эти… и вроде как полицаи, по-нашему говорят, но зверьё зверьём. Без царя в голове антихристы. Ничего святого не осталось у извергов. Это ж… это ж… живых людей предать огню? Спаси и помилуй, господи.
Потом подумал чуток и продолжил:
– Да и люди ли это были? Вот вопрос. У людей хоть что-то святое всё равно остаётся, а у этих… – он махнул рукой, снова глубоко затянулся, зло плюнул. – Хотя за эту войну уже пора ничему не удивляться.
– Немцы – понятно. Ворог наш, как ни крути. И мы все для него на один манер – вороги и вроде как совсем не люди, а скотина бездушная. Вот и ведут они себя с нами как со скотиной, с животиной. Вспомни поляков, которые здесь хозяйничали, тоже добром не вспомнишь. Тоже вели себя как вроде мы и не люди, а быдло, что тот же конь или корова. Но вот чтоб славянин на славянина, – нет, не понимаю, – Юшкевич провёл рукавом под носом, крякнул:
– Что деется, что деется, люди добрые?!
Собеседник замолчал, переминаясь с ноги на ногу, ковырял батожком грязную землю, сопел.
– Рассказывал староста нашей деревни
