style="font-size:15px;"> – Сколько там настукало?
– Десять сорок пять.
– Если по-нашему, то без четверти одиннадцать, – в голосе Илюшки проклюнулись скрипучие нервные нотки. Он волновался.
Впрочем, Каукалов тоже волновался, сердце у него иногда срывалось с места, устремлялось куда-то вверх, мешало дышать, в ушах возникал звон, он отчаянно кривился лицом, морщился, стараясь избавиться от досадной слабости.
В голове сам по себе, рождаясь буквально из ничего, возникал вопрос: «Может, не надо?» Каукалов, злясь, давил в себе это противненькое «может…» и крепко сжимал одну руку в кулак. Другую руку он держал в кармане, там, где находилась леска. Боялся, что леска запутается, петли слипнутся, и тогда все сорвется…
Улицы за пределами Садового кольца были пустынны и темны, совершенно безжизненны. Такое впечатление, что Каукалов с Ароновым ехали уже не по Москве, а совсем по иному городу, у которого половина жителей вымерла, дома опустели, а власти отчаянно экономили на электричестве. Настроение у Каукалова сделалось еще более угрюмым и злым. Он с ненавистью глянул на темную морщинистую шею шофера, плотно сжал зубы. Покосился в боковое стекло машины – справа проплыл тускло освещенный Дом Российской армии, прежде – Дом Советской армии…
Когда они свернули в один из многочисленных Марьинских проездов, Каукалов беззвучно достал из кармана леску, расправил ее, намотал на одну руку, потом на другую, поморщился от того, что в узком старом проулке оказалось все-таки много света, просматривается проезд насквозь. Но на самом деле это ему только казалось: проезд вообще никак не был освещен, на сто с лишним метров угрюмой темноты имелось лишь два тусклых фонаря и все, еще немного света давали окна домов…
Еще раз поморщившись, Каукалов примерился и ловко перекинул леску через голову водителя. Рванул на себя. Водитель, глухо вскрикнув, оторвал пальцы от круга руля, попытался схватиться за леску, отжать ее от шеи, но Каукалов не дал ему этого сделать, стянул леской шею наперехлест – один конец в одну сторону, другой – в другую, и водитель обмяк. Каукалов, почувствовав, как леска перерезает водителю жилы на шее, а потерявшая управление машина уходит в сторону, бросил предупреждающе:
– Илюшка!
Аронов, застывший в странном онемении на переднем сиденье, очнулся, перехватил руль машины, следом рванул вверх рукоятку ручного тормоза. Машина дернулась, будто налетела на бетонный пасынок – тормоза дядя, царствие ему небесное, держал в порядке, за автомобилем следил, как за собственным здоровьем. Сразу видно: любил это железо, не считал его бездушным. Каукалов стянул леску еще сильнее – показалось, что водитель ожил и дернулся, но водитель был неподвижен: как откинулся спиной на сиденье, так и остался в этой позе.
Каукалов ослабил удавку, выждал немного: вдруг тот все-таки начнет дергаться? Но водитель не дергался. Каукалов не знал, что у этого болезненного человека, мальчишкой в партизанах воевавшего
