ни единой фразой, которая вызвала бы у них желание хоть как-то помочь мне, например пригласить к себе домой, угостить чашкой йогурта или кусочком огурца. А если ты недавно приехал (а это становится понятно, едва ты откроешь рот), если толком не знаешь, где очутился и что тут происходит, если плохо себе представляешь, как следует себя вести, то, может статься, кто-нибудь попробует тебя обмануть.
Больше всего на свете (помимо разного прочего, вроде смерти) мне бы не хотелось, чтобы меня бесстыдно обвели вокруг пальца.
Я выбрался из подушек, среди которых прятался, и отправился на поиски почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази: как ни странно, с ним мне удавалось общаться, возможно, потому что он привык принимать множество постояльцев и вследствие этого знал много языков. Я спросил, не найдется ли у него для меня работы. Я готов делать что угодно, от мытья полов до чистки обуви, заниматься любым делом – а все потому, что, сказать по правде, я очень боялся, что он выкинет меня на улицу. Кто знает, что там, на улице?
Он выслушал меня, делая вид, что не слушает, потом сказал:
– Сегодня можешь остаться.
– Только сегодня? А завтра?
– Завтра тебе придется найти другое место.
Всего один день. Я посмотрел на его густые брови, щеки в тонких волосках, сигарету, зажатую в зубах, пепел с которой падал на землю, на башмаки и белый пирхан. Я подумал, что мог бы подскочить к нему, вцепиться в полу куртки и ныть до тех пор, пока легкие не взорвутся (у меня) или не лопнут барабанные перепонки (у него), но решил, что не стоит этого делать. Я поблагодарил его несколько раз за великодушие и спросил, можно ли мне на кухне взять картофелину или луковицу: он кивнул, и я ответил на это ташакор, что означает “спасибо”.
Спал я, свернувшись калачиком.
Тело мое спало, но сам я бодрствовал во сне. Шел по пустыне.
С утра я встал уже озабоченный тем, что мне придется покинуть самават и выйти на улицу, на эту улицу, вид которой из двери и из окна туалета на втором этаже мне совершенно не понравился. По ней сплошным потоком двигались машины и мотоциклы, так что дышать было нечем, а между проезжей частью и тротуаром, буквально в нескольких метрах от дверей самавата, по бетонному желобу бежали сточные воды, скрытые от глаз и обоняния. Я попил воды и ополоснул лицо, чтобы собраться с духом и броситься в эту сутолоку. Затем пошел попрощаться с дядей Рахимом.
Он взглянул на меня мельком.
– Куда ты идешь? – спросил он.
– Я ухожу, дядя Рахим.
– Куда?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Я не знаю города. По правде сказать, я даже не знаю, направо мне идти или налево, – не вижу никакой разницы. Поэтому я посмотрю туда и сюда и выберу вид, который покажется мне лучше.
– В Кветте нет никаких видов. Только дома.
– Я так и думал, дядя Рахим.
– Я передумал.
