пустую обратно в руки мужчине и поправляя на ходу замявшееся пальто выбежала на улицу, спотыкаясь об длинные ноги мужчин и хлопая дверью на прощание каждому, кто остается пьянствовать.
Он вышел на улицу. Поначалу встретила безобидная морось, которая несколько потерянных минут спустя, будто назло, сменилась проливным дождем, и Дягелев, в надежде сохранить частички тепла на ладонях, спрятал их в широкие карманы пальто.
Вечером сухость, ночь дождь, а ведь погода, глупо рассуждал Дягелев, пытаясь утешиться, прихотливо меняет наряды по щелчку пальца. Если бы человеческие чувства перебирались бы так же быстро, как струны под ловкими пальца умелого гитариста, то люди бы не придавали бы им значения, ведь каждый новый звук мгновенно бы перекрывался последующим, и так по бесконечному кругу. Вместо философии чувств возникла бы философия механики: кто ловчее. Не души, а двигатели, карбюраторы, насосы. Пустынные полости без топлива. Головы все равно пустуют из-за отсутствия высшего искусства, которое, как паразит, пробирается сквозь черепную коробку через невидимые щели, нагоняя мечтательность, отвлекая от обязанностей реальности, и подкидывает сознанию идеи, учащающие сердцебиение, которое и так шалит у больных людей. Счастлив тот, кто за искусство считает работу.
Он вздохнул. Тяжелые от воды волосы тянулись своими кончиками к земле, порой сбрасывая холодные капли. Волосы, как театральный занавес, полностью закрыли лоб, и их приходилось, неприязненно остужая ладони дождевой водой, убирать их от глаз. Рана продолжала кровоточить. Чуть-чуть. Незаметно, он и не придавал ей значения, словно та затянулась несколько лет назад, оставив грубый шрам. Дягелев перебирал ногами и потерял время, как теряют крошечную безделушку в дырявом кармане. Вместе со временем, как дополняющая странность, улица обратилась в не поддающуюся осознанию длиннющую беговую дорожку.
За спиной раздавались шлепки ботильонов по мокрому асфальту – брызги, распластавшиеся на земле, разлетались в разные стороны. Дягелев не оборачивался – звуки потеряли всякую ценность. Разум переместился в обитель раздумий, которая обхватила удушающими объятиями, пережала горло, не разрешая кислороду пробираться к клеточкам тела и не позволяя сознанию о том догадаться.
– На улице дождь.
– И что? – Нехотя пробормотал Дягелев, понурив голову.
– Станьте ко мне под зонт! – Настойчиво потребовал женский голос.
– Иначе что?
– Заболеете. В такую октябрьскую ночь проще всего заболеть особенно от этого проклятого дождя, который и так нагнал простуду на наши души, а, если еще и тело сломит болезнью…
– То что?
– Станьте, черт возьми, под зонт! – Разорвался ударом грома женский голос.
Оглушенный, Дягелев обернулся. Вздрогнул, словно поздней осенью ужалила заблудшая оса иссохшим жалом. Синий плащ. Темно-каштановые волосы, те самые. Холодок втыкался в спину острыми иголками и рвал на клочки срастающиеся пазлы яви. Словарный
