такие, господа? – и ясно стало, что именно она здесь командует.
– Я Батько Махно.
– У вас, быть может, есть имя, отчество?
– Нестор Иванович.
– Очень приятно. А меня зовут Алевтина Валентиновна. Слушаю вас.
Махно валился с ног от усталости, болела рука, и Тина там ждет во дворе. Но помещица держалась столь корректно и уверенно, и еще что-то было в ней такое, что невозможно не отвечать.
– Мы враги богачей, гетмана Скоропадского и посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров. А боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью, которая строит тюрьмы, держит полицию и творит, что хочет, мадам. Много преступного вы делаете для тех, чьим потом и кровью пользуетесь, бездельничая.
– Позвольте, – перебила его хозяйка и продолжала наставительно: – Так было от веку. Кто-то работает в поле, кто-то руководит и следит за порядком. Хотя вы, вероятно, считаете это бездельем. А кто-то еще занимается наукой, искусством. Желаете это поломать?
Ей казалось нелепым, что эти простолюдины, отравленные гордыней и вседозволенностью, мечтают сами управлять, более того – хотят переделать Божий мир!
– Да, у нас будет свой, революционный порядок.
– Кстати, слышали, что гетман бежал в Германию?
– Нет, – удивился Махно.
– Значит, воюете с тенью. Куда же вы денете несогласных?
– Уберем в соответствии с волей народа, мадам.
– Ой-йо-йой! – испугалась Алевтина Валентиновна и даже ручками притворно замахала. Нестор разглядел на ее тонком носу синюю жалкую прожилочку.
– Вы не шутите? – спросила барыня.
– Отнюдь.
– Кровь станете возами возить. Вы что, Люцифер?
Махно улыбнулся.
– Ни в какого черта не верю.
– Простите, Нестор Иванович, это ваше личное дело. Но коль скоро намерены обездолить несогласных, распорядиться их будущим, то невольно на место Всевышнего претендуете. Он создал этот мир, и никому не подвластно менять его. Да, да! – она вскочила с кресла. – Сверхчеловеки! Заратустры!
«Треклятущая баба», – рассердился Нестор. В божественный промысел он не вникал, и что дано человеку, а что нет – его не волновало. Но эта высь, до которой поднялся их спор, была ему недоступна, раздражала, выводила из себя. Бежавший Вольдемар Антони тоже козырял Заратустрой. Что он им дался?
Алевтина Валентиновна, уходя, перекрестилась и еще спросила:
– Так вы, господа, своей честью заверяете, что наша жизнь останется неприкосновенной?
Чудная женская логика! Только что ей толковали о «воле народа» – нет, она опять о какой-то чести.
– Пока не возьмете в руки оружие, – предупредил Петр Лютый. – Немедленно сдайте его!
Махно вышел на улицу. Близился рассвет. Бойцы вповалку, мертвецки спали во дворе, другие свежевали к завтраку барского бычка.
– А Дибривки все горят, Батько, – сказал Петр
