клубы дыма. «Чем же мои хлопцы лучше? – лихорадочно пытался найти ответ Махно, переступая через спящих. – Вот этот или этот. Отрекутся от меня, от всего на свете. Ради чего же пожар? Ужасный дым! Кому, зачем?» Ответа не было. Нестор выхватил из кармана отобранный у колонистов браунинг, ощутил его холодное дуло у виска и нажал на курок. Осечка! «Если всё так ничтожно и бессмысленно: революция с пустыми надеждами, грабеж-дележ богатых и бутырская маята, Настенька с преданной любовью и бесприютная девочка Тина, и падающие на колени – зачем это? И ты тоже! Куда заведешь? Один дым. Всю Украину… спалить?»
Думать так было невыносимо, и слезы бежали по щекам Нестора. Тлен! Всё тлен. Ему померещилось, к к стрелял себя Саша Семенюта в доме, подожженном полицией. Желтые языки пламени. Как он жаждал добра бедным хлеборобам! И что же изменилось в Божьем мире после этого? «Мы загубили… за предательство… семеновского священника, самого слугу Его, – мерекал Махно, оказавшись уже под навесом, в углу, заплетенном паутиной, – и ничего с нами не случилось. Что же может измениться? Кому свобода? Этим сухим комахам? На коленях? А кто не падает? Где? На станции Дно? На острове Голодай?»
Мысли путались. «Эх, Василек, первенец мой. Кто унес чистейшего? По чьему… милосердному праву? Может ли оно… после этого… являться в наш поганый мир?» Нестор поцеловал браунинг, снова поднес к виску. Закрыл глаза – тьма. Тут она… и там. Осечка! Увертливое сознание шепнуло: «Нет разницы… где быть». Он ухватился за эту соломинку, вышел во двор.
Бойцы уже топтались у котла с завтраком, потирали руки. Кто-то хохотал. А за ними, над крышами и деревьями, разгорался новый день. Махно смотрел вокруг и ничего не признавал. Вроде всё это было давным-давно. И вот опять. Хлопцы, потирающие руки, котел, дым, утро – не настоящие, повторные, чужие.
Он покусал нижнюю губу, присел на обрубок акации. «Если так, – думалось, – то и я – не я. Глупость!» Дрожь во всем теле утихла, но холод, что проник в сердце еще в камере смертников, не рассеивался, словно бы его поддували. «Ладно, – сказал себе Махно. – Хватит комедий. Всё! Иди!»
Уходя подальше от Дибривского леса, отряд направился в греческое село Комарь. Варта оттуда загодя сбежала. Созвали митинг, однако крестьяне отмалчивались. «Кто сегодня не сулит золотых гор? И куда оно всё ниже клонится?» – вздыхали бабы с мужиками. К повстанцам присоединились только два бедовых хлопца. То же повторилось в татарском селе Богатырь и в еще одном греческом – Большом Янисоле.
– Крысы подпольные, – тихо говорил Нестор Семену Каретнику. – Их жмут, а они прячутся, пока жареный петух не клюнет в самую ж…!
Дальше ехали вдоль притока Волчьей с редким названием Мокрые Ялы. Издали приметили крылья ветряной мельницы.
– Это Времьевка, – определил Петр Петренко, скупо улыбаясь. – Богатенько ютятся, да и пашут как черти. Здешний злыдень в России за кулака сойдет. Невеста у меня была отсюда. Глаза – вишанки!
– Звали как? – заинтересовался Махно.
– Аня.
– Приятное имя. Тут сейчас?
– Кто знает. Сколько воды утекло в Мокрых Ялах. Замужем, видать.
– Так.
