образов (свет, окно, небо), их вариативность сгущают метафоричность элегии, репродуцируя экзистенциальное в герое. Память как категория незабытого прошлого позволяет автору вести диалог с самим собой, помещая героя в гипертрофированный мир саморефлексии.
Элегия помогает личности «осознать свою пространственно-временную принадлежность ко вселенной»[34]: «Все, что я знаю о мире, его не стоит. Все, что солнце узнало во мне, не стало морем». Детская игра «море» становится источником скрытого миромоделирования. А.В. Иличевский создает элегию, посвящая ее случаю как соотношению единичного явления с общим – высшим началом, с некоторыми соответствиями стихотворному жанру. Герой принимает участие в осмыслении законов бытия, но не исполняет свою высшую цель, хотя так или иначе в современной элегии высказана мысль о «несовершенстве мироздания» и «бренности земного существования». Сказанное сопрягается с русской элегической традицией (А.П. Сумароков, В.А. Жуковский, И.И. Козлов, Н.М. Языков, Е.А. Баратынский, А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.А. Некрасов).
Обращение к библейскому образу царя Давида вводит в текст мотив греха и покаяния, который иронично проступает через детали, соотносимые с подробностями библейской истории:
«На самом краю наития, на невысокой горе (которой, однако, очи наяву не воздеть)» (текст рассказа) // «однажды под вечер Давид прогуливался на крыше царского дома» (по легенде); «пляшет», «в бубен бьет, веселясь» (текст рассказа) // «играл на гуслях и других музыкальных инструментах» (по легенде); «плачет и снова пляшет» (текст рассказа) // «со слезами молился Богу» (по легенде)[35].
Словесная форма «на самом краю наития» снижает былое величие благочестивого, некогда кроткого Давида, приобретая «значение» внезапности. Экзистенциальный мотив «не-зрения» (царь, напротив, увидел девушку) буквально истолковывает церковную легенду. Некий объект, находящийся на возвышенности, может быть провоцирующим фактором, тематически связанным с искушением и духовным обновлением: «И еще оставляет призрак сонмы немыслимых «хочешь»: – Хочешь… сдерну смычком полета с проводов трамвайных небо?.. Прохожие, пух, Москва входят в меня, как солнце входит в стекло, – и во рту оживают взрывом» (17–18).
Случай А.В. Иличевского констатирует переживание человеком жизненного несовершенства и выступает формой или способом человеческого самоопределения. Призрак – новая духовно-физическая форма индивидуума, находящегося в перманентном состоянии поиска нравственного идеала, «не-места» (утопия как «место, которого нет» или «лучшее место»). Экзистенциальные опусы автора специфицируют философскую проблематику рассказов. Повседневная жизнь, с ее видимой для всех частью, уводит человека от истины. Гармонию автор усматривает в невидимой для большинства части жизни. Элегическая версия случая А.В. Иличевского предполагает телесное небытие для обретения
Пронин В.А. Теория литературных жанров: учебное пособие. М.: МГУП, 1999. С. 87.
Протоиерей Серафим Слободской. Закон Божий. Царь Давид [Электронный ресурс]. Режим доступа http://azbyka.ru/dictionary
