за решеткой иногда без всякой причины бросается на сторожа, к которому обычно ластится, парализованную девушку время от времени охватывало зловредное желание одним ударом лапы разрушить наше радостное настроение, внезапно назвав себя «несчастной калекой». В такие напряженные моменты мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не разозлиться и не начать несправедливо упрекать ее за агрессивное недовольство.
Но, к своему изумлению, я все чаще находил в себе силы для этого. За первым знакомством с человеческой природой всегда непостижимо следуют другие открытия, и тот, кто однажды смог по-настоящему сочувствовать хотя бы одной-единственной форме земных страданий, понимает через эту волшебную призму все остальные формы, даже самые странные и, казалось бы, абсурдные. Таким образом, я не позволял Эдит сбивать себя с толку своими периодическими выходками; напротив, чем более несправедливыми и болезненными были вспышки ее гнева, тем сильнее они меня потрясали; постепенно я начал понимать, почему мой приход радовал ее отца и Илону, почему мое пребывание в доме было таким желанным для всех его обитателей. Длительные страдания, как правило, изнуряют не только больного человека, но и сочувствие окружающих; сильные эмоции невозможно испытывать бесконечно. Разумеется, и отец, и кузина всей душой жалели бедняжку, но в их жалости чувствовались изнеможение и смирение. Эдит была для них в первую очередь больным человеком, ее паралич давно стал для них данностью, и, раз за разом, потупив взгляд, они покорно ждали, пока закончится короткий шквал ее эмоций. Он уже не пугал их так, как меня, – каждый раз заново. С другой стороны, я был единственным, для кого ее страдания означали непрекращающееся потрясение, и вскоре я стал единственным, перед кем она стыдилась своей несдержанности. Стоило лишь ей вспылить, я мог произнести увещевательным тоном что-то вроде: «Но, дорогая фройляйн Эдит!» – и она тут же опускала глаза, краснела, и было видно, что, если бы не ее скованные параличом ноги, она с радостью убежала бы сама от себя. И ни разу не было такого, чтобы, прощаясь, она не сказала почти умоляющим тоном, от которого меня бросало в дрожь: «Вы ведь придете завтра снова? Вы ведь не сердитесь на меня за все те глупости, которые я сегодня наговорила?» В такие минуты я чувствовал своего рода загадочное удивление оттого, что я, не имея возможности дать другим ничего, кроме своего искреннего сострадания, обладал подобной властью над другими людьми.
Но суть молодости заключается в том, что каждое новое открытие вызывает у нее возвышенный восторг, и, однажды окрыленная этим чувством, она не может им насытиться. Как только я обнаружил, что мое сочувствие являлось силой, которая не только у меня самого вызывала блаженное ощущение удовольствия, но и на окружающих оказывала благотворное влияние, во мне начало происходить странное преображение: с тех пор как я впервые впустил в себя эту новую способность к состраданию, мне начало казаться, будто в
