(но он-то тут при чем, бедняга?); во время обеда я намеренно подсаживаюсь к нему и начинаю долгий разговор, тут же почувствовав по его благодарному взгляду, что он понимает – я делаю это лишь для того, чтобы показать остальным, как грубо и несправедливо они с ним обращаются. Или же я вымаливаю прощение для одного из своих улан, которого полковник в противном случае безжалостно поставил бы на четыре часа под ружье; каждый день я нахожу все новые поводы насладиться этой внезапно нашедшей на меня радостью. И я говорю себе: «Отныне как можно чаще помогай любому и каждому! Никогда не будь ленивым, никогда не проявляй равнодушие! Возвышайся над самим собой, жертвуя свое время и силы, обогащай себя, по-братски разделяя каждую судьбу, понимая и превозмогая страдание через сострадание». И мое сердце, изумленное собственной добротой, трепещет от благодарности к больной, которую я неосознанно обидел и которая своими страданиями научила меня этой творческой магии сострадания.
Но вскоре я был пробужден от этих романтических чувств, причем самым жестоким образом. Это случилось так: в тот день мы играли в домино, затем долго и оживленно болтали, так что никто из нас не заметил, как пролетело время. Наконец в половине двенадцатого я испуганно смотрю на часы и спешу откланяться. Но еще пока отец Эдит сопровождает меня в холл, мы слышим с улицы жужжание и гудение, как от ста тысяч шмелей. Стук дождя по крыше напоминает барабанную дробь.
– Автомобиль довезет вас, – успокаивает меня Кекешфальва.
Я возражаю, говоря, что в этом нет необходимости; мне действительно неловко от мысли, что ради меня в полдвенадцатого ночи шоферу придется снова одеться и вывести из гаража машину (все это сочувствие и внимание к чужому существованию совершенно ново для меня, прошло лишь несколько недель с тех пор, как я познакомился с этими чувствами). Но, в конце концов, слишком уж заманчиво в такую собачью погоду ехать домой с комфортом, в уютной подрессоренной кабине автомобиля, вместо того чтобы полчаса топать по грязной дороге в тонких лакированных штиблетах; и я уступаю. Несмотря на дождь, старик настаивает на том, чтобы лично провести меня к машине и укрыть мои плечи теплым покрывалом. Шофер заводит двигатель, и внезапно я мчусь домой сквозь ревущую стихию.
Ехать в бесшумно скользящей машине на удивление приятно и удобно. Но поскольку мы с неимоверной скоростью приближаемся к казарме, я стучу в стекло и прошу шофера остановиться на площади перед ратушей. В элегантном автомобиле Кекешфальвы к казарме лучше не подъезжать! Я знаю, что будет нехорошо, если младший лейтенант подкатит, словно эрцгерцог, на сказочном авто, а дверь перед ним откроет шофер в ливрее. «Золотые воротнички» не ценят подобное хвастовство, к тому же инстинкт уже давно подсказывает мне как можно меньше смешивать два мира – мир роскоши, в котором я являюсь свободным, независимым, избалованным человеком, и мир службы, где уделом жалкого бедняка вроде меня,
