слушать разговоры, перестает следить за переглядками и вслушиваться в шепот. Дионис слепнет и глохнет; Дионис открывает в себе полное безразличие к тому, что еще недавно казалось ему таким важным.
Лишь старается не запоминать имена, не привязываться к одним и тем же смертным. Делает это на каких-то внутренних инстинктах. Делает это по наитию, не стараясь особо. Это вроде инстинкта самосохранения, но намного глубже, менее осознанно и похоже на какую-то вшивую попытку держать дистанцию.
И все равно идеальной эта дистанция не выходит, как бы сильно он ни пытался.
Дионис оценивает ситуацию здраво: они живут не так долго, ему же отведена вечность. Привязываться, а потом проклинать Таната за обыденный ход вещей совсем желания нет. Он лишь со стороны наблюдает, никогда не оказывается рядом. И это некая граница, которую он проводит сам для себя. Некая грань, которая не делает из него одержимого идиота, стремящегося избавиться от своей вечной жизни ради той другой – совсем не похожей и более осмысленной. И эта грань функционирует, по крайней мере пока.
Мелькает призрачной линией у горизонта, не позволяя ему забывать о том месте, которое должно зваться домом на самом деле.
Он спускается – скорее сбегает – с Олимпа каждый вечер, иногда задерживается на несколько дней, чтобы тихо понаблюдать за ними. За этими муравьишками, придающими смысл всему, что только видят. Он наблюдает за тем, как они пашут землю. Смотрит, как собирают урожай или сеют зерно. Успокаивающее и расслабляющее зрелище, которое лишь заставляет еще больше думать, еще больше анализировать. И в итоге он приходит к одному и тому же выводу, из-за которого снова покидает семейное сборище ради того, чтобы понаблюдать и подумать.
К одному и тому же. Простому, фатальному и понятному.
Изредка на площадях он встречает Афину, но не обменивается с ней и парой слов. Не спрашивает, что она здесь делает, почему сейчас и знала ли, что он здесь будет. Они всегда существовали в разных плоскостях. Поэтому он только пьет вино, раскидывается у мраморного фонтана – совсем не похожего на те, что на Олимпе, – и смотрит куда-то мимо нее.
А она то ли не замечает его, то ли не хочет замечать. И так летят недели. Так летят месяцы, а смертные все не надоедают. Смертные с их суетливой и бессмысленной жизнью становятся ему настолько понятны, что он просто не может объяснить этого олимпийцам.
Не то чтобы они спрашивают.
Не то чтобы он вообще хочет что-то им объяснять.
– Знаешь, отцу всегда нравились смертные, – говорит Афина. Да, она все же с ним заговаривает. Спустя почти четыре месяца, когда лучи Гелиоса уже не такие обжигающие, но все еще теплые и приветливые. – Не скажу, что смертные приносят ему много счастья.
Дионис смотрит в собственную чашу, смотрит на муху, плавающую в его вине. На мгновение кажется, что он вообще ни о чем не думает, но он вытаскивает муху из чаши,
