догадываться, обращая внимание на паузы и взгляды. Игры олимпийцев слишком сложные, непонятные и временами тяготящие.
Он бросает головоломку по имени Афина достаточно быстро, теряет к ней интерес, как и ко всему сущему. Ко всему, кроме смертных, завладевающих его интересом все больше и больше с каждым днем.
Афина вроде что-то понимает, но это никак не налаживает их отношения. Она не останавливается рядом с ним, не появляется внезапно рядом и не обменивается с ним словно случайными фразами. Он неизменно узнает ее лишь по внутренним ощущениям, совсем не внешне. По тому самому ощущению чего-то тяжелого рядом, мощного и равного.
(Дионис вслух ее равной не называет. И все же воспринимает ее не иначе, как равную.)
Он старается не думать о таком явном сравнении с отцом. Вопреки всем ожиданиям оно совсем не льстит, а лишь напрягает. Заставляет еще раз как следует все взвесить – и выпить. У отца явная слабость на смертных женщин, на самом деле на любых, но к смертным он питает особый интерес. Такое количество детей на Олимпе точно не поместится, не то чтобы он собирается вообще обо всех них думать. Но Дионис, пускай и являясь одним из таких детей, все же не хочет увлекаться смертными настолько. Не женщинами и уж точно не ради плотских утех.
Для него смертные вроде личного эксперимента. Подопытные зверюшки, не знающие, что за ними наблюдают. И когда торговцы сталкиваются с ним на рынке, а пахарь вдруг случайно замечает его у изгороди, никому и в голову не придет, кем на самом деле он является. Не в этом ли преимущество быть богом? Не в этом ли весь смысл его предприятия?
Наблюдая за смертными, он не встречает Гермеса. Зато неизменно встречает его на Олимпе.
– Только не говори, что опять провел несколько дней с ними, – и он то ли добродушно шутит, то ли правда несколько презрительно говорит, но Дионис почему-то цепляется за эту фразу. – Я-то никому не скажу, если спрашивать не будут. Но отец все равно узнает, надеюсь, ты понимаешь.
– Думаешь, ему будет дело до того, где я и что делаю?
Гермес пожимает плечами, а Дионис улыбается. Почти что невинно. Почти что так, будто ему и правда нечего скрывать.
Справедливости ради, он даже не пытается привирать. Зевсу дела нет, чем они все занимаются, пока не пытаются перегрызть друг другу глотки или развязать новую Титаномахию. Так какой ему интерес слушать про его прогулки и наблюдения? Совершенно никакого.
– Ты же знаешь, – отзывается Гермес, – суть не в том, будет ему дело или нет. Суть в том, чтобы он получил последние новости обо всем и обо всех.
И винить Гермеса за это нельзя.
Дионис лишь тяжело выдыхает. И в который раз не находится, что ответить. Доля здравого смысла в словах Гермеса есть. И она слепит, бьет прямо по глазам, заставляя смотреть, а не отворачиваться.
Признавать это Дионис все равно не намерен.
– Мне нравится наблюдать за ними, – говорит Дионис. –
