Ни к тому, ни к другому он не готов. Вряд ли вообще будет готов, поэтому проще молчать. Молчать и делать вид, что он бесконечно занят.
Примерно настолько же, насколько и Афина.
Предсказуемо, но ни за одним пиршеством Зевс даже не обращает на него свое внимание. Не спрашивает, куда это он уходит иногда, где пропадает и чем вообще занимается. Временами кажется, что его просто не существует. Временами кажется, что все эти пиршества похожи одно на другое: сплетни, переглядки, нектар и все то же вино, которое теперь ставится не только рядом с Дионисом, но и с другими. Благодаря вину ему намного проще переживать эти пиршества, а он не пропускает их из какого-то принципа. Будто кто-то и правда заметит, если он не придет.
Будто кому-то еще есть до него дело. Даже звучит абсурдно.
Гера только все реже и реже вообще обращает на него внимание. В конце концов она привыкает к тому, что он тоже где-то рядом на Олимпе. (Впрочем, как и все остальные.) Привыкает, успокаивается и перестает смотреть на него так, как будто голыми руками бы вытрясла весь дух и выпотрошила бы, если бы могла. И если это не достижение, то хоть какой-то прогресс. Хоть что-то, благодаря чему жизнь становится чуть более сносной.
Поэтому на всех этих семейных сборищах он пьет вино. Не то, что положено богам, а свое вино. Так привычнее, так легче. И если выпить достаточно, то туман в голове заволакивает любые перепалки родственников, отодвигая их на второй план и не позволяя подобраться вплотную и снести его ударной волной.
Если выпить достаточно, то кажется, что все эти перепалки не просто безобидны. Все они абсурдны. Все они кажутся шуткой, глупой такой и совершенно неуместной, но от этого еще более смешной. И Дионис пьет.
Дионис пьет, потому что только в такие моменты чувствует себя по-настоящему живым.
Когда пьет. И когда наблюдает за многочисленными смертными, среди которых нельзя выбирать любимчиков.
– Что такого смешного? – спрашивает его Гермес. Но Дионис лишь продолжает смеяться, протягивает ему полную чашу с вином и ничего не поясняет. Чтобы все увидеть с его точки зрения, надо постараться. Зато потом ничто уже не будет казаться прежним.
Гермес делает глоток, еще несколько. Гермес даже осушает несколько бокалов, но все равно не видит все то, что становится так явно, так прозрачно и понятно для Диониса. И не смеется, лишь улыбается хитро и словно вечно шпионит за ним, словно следит неотрывно. Дионис в их дружбу учится не верить, Дионис учится не верить в то, что здесь вообще можно с кем-то дружить и оставаться в полной безопасности.
Так или иначе, все, что Гермес может узнать про него, даже опасным его не делает. Увлеченным, сумасбродным – это да, но не опасным.
Зевсу плевать, Зевсу всегда было плевать и всегда будет, пожалуй. Дионис не ищет собственное место на Олимпе, его мир становится шире, объемнее, совершенно иным. И он ищет самого себя уже в этом огромном мире, у которого, как оказывается, совсем нет границ.
Он
