выпивает еще несколько кувшинов, когда возвращается на Олимп, не отпуская ни на мгновение от себя эту идею. Дионис научит смертных, и это приблизит его самого к ним. Это сделает их всех более живыми, похожими друг на друга. Поможет двум мирам сблизиться; и это тот самый бунт, о котором точно рано или поздно донесут Зевсу. Бунт, который разгневает его отца, в этом он не сомневается. Но Дионис, падая на кровать, смотрит на полог, облизывает собственные сухие и уже не кровоточащие губы, и совсем не считает свою идею неправильной. Даже бунта никакого в ней не видит.
Лишь открывающиеся перед ним возможности.
Лишь возможность стать другим – даже особенным. Совсем не похожим ни на кого до себя, ни на кого после.
Он не спит всю ночь, представляя в мельчайших подробностях, чему и как именно он может научить смертных. Знает, чью именно форму примет, чтобы его слушали земледельцы, выращивающие виноград, чью именно форму нужно принять, чтобы обратить внимание мыслителей на себя, заинтересовать тех, для кого в будущем вся его идея – этот самый театр – станет смыслом всей жизни.
Нюкта в Тартар возвращается так быстро, что рассвет бьет в глаза, а повозка Гелиоса не дает спать, ровно как и роящиеся в голове мысли. Неустанные, буйные и такие молодые. Те самые, которые выгоняют его из кровати, которые даже жалеть о бессонной ночи не дают. Он проходит мимо сестер и братьев, не видя их, не замечая ничего. Дионис видит лишь собственную идею.
Говорит, буквально врезаясь в Афину:
– Не ждите меня к пиру.
Она останавливается, смотрит на него, чуть щурится, а он дальше идет, он ничего не поясняет и равнодушно уходит с Олимпа. Неделя, месяц, год, да даже десяток лет – какая разница, если теперь у него появилась цель? Не сидеть на пирах, подтачивая собственную гордыню или злобу, предаваясь всевозможным удовольствиям, а сотворить иную, непривычную для богов реальность.
Среди смертных, принимая разные облики, он находит то самое место, которое было так трудно найти на Олимпе, которое он там так и не нашел.
Дионис рассказывает им о своем театре, и они, эти люди, больше не кажутся ему глупыми, наивными и слабыми. Они слушают его, чувствуя божественный огонь в груди, чувствуя отличную суть. Молодые горячие головы оборачиваются в его сторону и впитывают его слова, веря им. А он смотрит, он наблюдает за их первыми попытками претворить в жизнь те самые идеи, которые столь явно живут в его голове. Он учит этих юнцов врать, учит их врать так, чтобы им верили все. Даже самые разборчивые, даже самые чувствительные. Учит их врать, вливает в себя еще одну чашу вина и показывает сам, как это делается. При свете костров его ложь кажется в сто крат убедительнее, чем при ярком свете Гелиоса.
Ему верят.
Ему верят, рукоплещут, им восхищаются.
И он будто случайно роняет свое настоящее имя прежде, чем покинуть один город и пойти в другой. Он будто случайно
