и настроения людей, от которых зависим, я мастерски овладела этим искусством.
Я стала опытным морячком, но один на один я не оставалась ни с кем из них. И, боюсь, никто из них не проявлял такого желания. Самые близкие друзья Тины обнимали меня при встрече и спрашивали, как дела в универе, другие обходились вежливым приветствием и просто были ко мне внимательны. Иногда, нечасто, мне казалось, что кто-то проявляет ко мне чуть больше интереса, чем обычно: сокращалось расстояние между нами, истории были адресованы будто бы только мне, и даже иногда звучало что-то лестное о моей прическе, платье или украшении. Но я так тушевалась в такие моменты, что, кажется, быстро теряла натренированное обаяние и становилась обычной, зажатой и неуверенной особой, так что дальше мелких попыток сблизиться дело никогда не шло.
А тут вдруг я сама спровоцировала интерес, сама позволила знакомству продолжиться, ответив на сообщение, и первая предложила встретиться наедине. Без Тины, без спасительного шумного окружения, отрезав пути к отступлению. Да, я пришла в отчаяние.
Ровно через час мы встретились на площади Поэзии. Карикатурная, нелепая и пошлая сцена: он – у памятника с букетом тюльпанов и я – слишком разодетая, слишком тщательно причесанная и основательнее, чем обычно, накрашенная. Почему мы оба делаем вид, что это свидание, когда у него есть девушка, а я не уверена, что он мне нравится? С такими мыслями я шла к нему навстречу, и с каждым шагом желание развернуться и убежать усиливалось. Но я продолжала идти, как продолжает идти до края доски прыгун в воду: знает же, что придется прыгнуть, да и, возможно, не очень-то хочет это делать, но уже вышел на трамплин в этой своей нелепой шапочке и плавках, да и зрители смотрят – вернуться неудобно.
Я подошла к нему – совсем близко. Гораздо ближе, чем стоит подходить при второй встрече к человеку, к которому тебя тянет. Словно перепрыгнула через ров ко льву в зоопарке: что ж, вот она я, господин хищник, не желаете ли пообедать?
Он все понял, все тут же просчитал. Не отводя от меня взгляда, вместо того чтобы протянуть цветы, опустил руку и обнял меня ею, притянув к себе. Я еще не знала, хочу ли идти дальше, но, похоже, у меня не было другого шанса узнать, кроме как попробовать. И я дала себя поцеловать.
Не знаю, как долго это длилось. Пять минут, десять, пятнадцать? Мое лицо горело от его щетины, губы распухли от непривычного с ними обращения, шея затекла. Я напоминала себе йога, который медитирует и отстраненно наблюдает за собственной реакцией тела на происходящее: ага, вот тут у меня зачесалось, тут отекла нога, а вот тут моя голова, кажется, вообще перестала работать.
Мне очень нравилось, как он меня целует, несмотря на физические неудобства: его высокий рост, мою зажатость, мою неустойчивую обувь и самое главное – полное непонимание того, что нужно делать и говорить потом, когда он насытится, как припавший к груди младенец.
«Господи, – думала я, – не останавливайся, пока я не придумаю какую-нибудь смешную фразу или не пойму, как незаметно от тебя сбежать».
Наконец
