пришло то, что он всё это время хоть и смутно, самыми отдалёнными, неприкасаемыми закоулками души, но всё-таки помнил, знал: разодрав тёмное небо, сверкнула молния, разорвалась земля и степь, взметнувшись вверх, поползла в сторону, исчезла в тумане. Сам он, взлетев вместе с ней, завис в воздухе, как будто мир, опадая после взрыва, забыл про него и с каждым неразличимо крохотным мгновением становился всё темнее, даже огненный, ярче солнца, шар потух, и Рифкат начал плавно опускаться куда-то вниз, в бездонную пропасть…
Веки не размыкаются, как будто склеены чем-то. Во рту непереносимая горечь, а солнце жжёт, – он явственно чувствует это, лучи вонзаются в голову, и всё с дребезжанием начинает вращаться.
Пошла крутиться чересполосица снов, отрывочных видений. То он вцепился в пропеллер самолёта и вертится вместе с ним, до разрыва растягиваясь телом; то заблудился в ильметьевском лесу и зовёт, зовёт деда; то сидит под окнами Сашиной больницы и бренчит на гитаре, глядь – а пальцы истёрлись в кровь; то запрыгивает в кабину охваченного огнём трактора и тянет изо всех сил рычаг, а трактор не трогается с места. Пламя охватывает его одежду, руки и ноги, тянется к волосам…
– Воды!
По его губам стекает вода, шея и затылок становятся мокрыми. Сверху, с высоты, излучается бледный, холодный свет, постепенно он собирается в один пучок и превращается в малюсенькую точку, – это лампочка горит над головой.
– Проснулся? – ласково спросил его голос; он так был похож на голос мамы, что Рифкат зажмурился, чтобы ещё хоть на мгновение продлить иллюзию. – И крепко же ты спишь, сынок…
Даже движения её похожи на безостановочную суету мамы вокруг стола, когда они садились обедать всей семьёй… И когда улыбается, глядя сверху вниз… Точно так улыбалась мама, когда подходила к нему перед сном и медленно и ласково поглаживала ему рукой лоб…
Он всё это время боялся думать о ней, об отце, о сестре и брате: сразу на глаза наворачивались слёзы – он ничего не мог поделать. Это у мамы всегда глаза на мокром месте. Всё время плакала, когда провожали его в армию: «Только живым-здоровым возвращайся». Как будто чувствовала. И разрыдалась к концу застолья.
– Мамочка, я ж не на войну ухожу, – обнял её тогда Рифкат.
– Жизнь, сынок, может как угодно повернуться…
– Мам, ну не один же я ухожу, и другие матери так не убиваются.
– Для меня ты на свете один… – Она положила ему на плечи трясущиеся руки и при всех обняла так крепко, что у Рифката перехватило дыхание. Он и не подозревал, что в сухоньком её теле кипела такая сила.
– Брось, Минниса, сок луковый из себя выжимать. Радуйся, что такого сына вырастила. Пусть послужит, лицом в грязь он у нас не ударит, наш род, слава Аллаху, до сих пор Родину не подводил: и в огонь и в воду шёл. – Отец бодро вышагивал от одного конца стола к другому, но Рифкат чувствовал, что и у него временами дрожал голос. – Спой, сынок, нам чего-нибудь, чтобы мать не грустила.
– Что ж это за солдатские проводы без песни?!
Гости
