тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг, у Лизы развалилась ледянка – вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз. Делались они легко: брали свежий коровий навоз и смешивали с соломой, из ароматной смеси лепилось сиденье, то есть, толстая круглая лепёха с выемкой посередке, получался, как все говорили, говенный тазик. Продевали в стенки веревки и несколько раз обливали водой, чтобы тазик промёрз, так и получалась ледянка. Эта немудреная, но весёлая конструкция, как пуля летела с накатанной горки. Единственный её недостаток – она была очень тяжёлая и при оттепели разваливалась, это был верный признак, что наступает весна. Так и случилось. Успели скатиться несколько раз на второй ледянке, она тоже развалилась.
Дома их встретил истеричным криком Федя. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые дырявые валенки «фрембера!..» и разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по щеке и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая свой рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.
– Зитцен зи… О. о, доннерветер!.. твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак стану!
Он стал с размаху бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его давно были издерганы многолетним страхом за себя, жену и детей, и даже за приблудного русского Ивана: перед НКВД и председателем, парторгом и солдатами пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит, хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймет его состояния.
Сальман резко сел на лавку и обхватил голову руками. Жена подошла, погладила его, как ребенка.
Когда она переживала, как и он, часто переходила с русского на немецкий.
– Ду ист нихт, либер… да, не прав, абер их дих ауффаст. Ещё как, и я тебя понимаю. Абштайд хинтер юнген. Эр нихт… да, он не виноват… нихт шульд. Мы все тебя любим, папочка, и Ваня тоже.
– Поверь мне! Их альзо нихт. Ну не понимаю! Вайс их нихт. Ну не знаю, зачем я так!
– Сходи за мальчиком. Он ни в чем не виноват. Он только добро нам приносит. Мы стали лучше, даже спокойнее жить, когда появился Ваня.
– Да, папа! Представь себе, если бы не Ванечка, я на второй год осталась.
– Ага! Ну да, Лизочка! Он – Ванечка, а я тогда кто? Их бин – Нарр?
– Да, Федечка…Ты, дурак. Ду нарр, ду нарр. Фу! Лиебен их зи нихт!.. да, да, да! Я тебя не люблю!
– Дети,
