привести в такой двор медведя, да войдет он в него тихо, смирно – смирится в нем домовой, и все по-хорошему пойдет, а коли, входя, он заревет, да заартачится – надо с той бедой что-нибудь делать9.
– А что ж это делать-то нужно? – спросил барин, сдерживая улыбку, чтобы не огорчить несчастного рассказчика.
– Вот на это-то медвежник и есть. Слова у нас такие имеются.
– А помогают они, слова-то эти ваши?
– Знать, помогают, потому что они от стариков проузнаны и промеж медвежников в великой тайне держатся.
– Ну, а сам-то ты разве не замечал, как они действуют?
– Да как сказать, батюшка? – ответил Митрич, глядя своими грустными, но наивно-честными глазами в лицо барина. – Трудно тут правду узнать. Первое дело, ведь слова эти скажешь, да и опять своим путем-дорогою поплетешься, так что, как они действуют, и не увидишь. А второе, и бабы ведь дуры, недаром же про них говорится, что у бабы волос долог, да ум короток. Тут в ставленье-то не в одних словах дело, а еще и баба-хозяйка должна многое что соблюсти. Ну, ты ей скажешь, ее и наставишь да и уйдешь – делай, дескать, все, как сказано, и всю беду твою, как рукой сняло. Бывает, что на другой год в эту же деревню забредешь, ну, узнает тебя баба, начнет жалиться, что не помогли ни слова, ни медведь, а станешь ты ее расспрашивать, она тебе и начнет путать: того не сделала, то позабыла… Ну, как тут решить: слова ли плохи, баба ли дело скостила? Бывает же, что и проходит – тогда нас и хвалят, и угощают, и верит народ, друг перед дружкой на дворы зазывают. Так-то, батюшка, вот что дворы-то ставить значит.
– Ну, так ты так в медвежники и пошел?
– Пошел, пошел, батюшка, и не спокаялся! Бывало, что и страху натерпишься, и прогонят где, и по семье сердце защемит, и колобродить надоест, ну, да где же и какой хлеб нам без горя достается? Как уговорили да улестили меня медвежники, я и задумался: «Ведь как я Богу-то, по дороге идя, молился, думаю, видно, Он сам, Царь Небесный, мне их и послал! Чего же лучше? Весь мой выдел от брата рублей полтораста стоит, а дед за медведя всего двадцать пять просит. На фабрике всего шестьдесят рублей в год домой вышлешь, а с Мишкой-то, говорят православные, и больше трех сотен надают!» «Решено, – говорю, – дед, идем в деревню»! Приходим. Брат уж встал, около лошади там что-то возится. Я прямо к нему. «Вот, – говорю, – брат милый, спасибо тебе за хлеб-соль и труды твои многолетние на пользу семьи моей, и отблагодарю я тебя не одними словами. Все, что осталось от отца, тебе оставляю безраздельно – владей и пользуйся по гроб своей жизни и сынам передай, а мне выдели теперь только тридцать рублев, да семью мою продержи один месяц, а там я сам высылать стану». Брат даже диву дался, думал, не рехнулся ли я, чего доброго. Были в расправе, а я прибежал, обхватил его, обнял и даже плачу от жалости. Подивились на меня и на деревне. Однако, мы с братом разделились,
Суеверие, в былые времена сильно распространенное среди крестьян Псковской, Тверской и других губерний.
