был нужен человек разряда Юрия Долгорукого, отстоявшего трон для Феодора.
В Москве Софья, опомнившись, попыталась свое поражение опять представить, как победу. Умная, твердая все-таки женщина! Она обратилась к стрельцам, жителям столицы со страстной вперемежку со слезами речью: мол, я, не желая кровопролития, поехала к царице и царю с оливковой ветвью, а они встретили ее подло, как будто она не царевна, а холопка какая. И пусть то будет на их совести.
Возможно, Софья, действительно, не желала крови русской, и без того пролитой врагами Руси предостаточно; возможно, просто устала бороться в одиночку, не получая действенной поддержки со стороны ближайших соратников. Ничем иным ее дальнейшего бездействия нельзя объяснить. А ее противники не дремали, они решили нанести удар не по ее полкам, а в самое сердце царевны, сломить ее духовно. Кто автор такого удару осталось тайной. По крайней мере, ни Петр, ни Борис Голицын, ни Лев Нарышкин до того додуматься вряд ли бы смогли. Сие могла предложить только царица, знавшая по себе, что это такое.
Как бы там ни было, Петровский лагерь потребовал выдать Шакловитого. Софья оказалась приблизительно в том положении, в какое попала Наталья Кирилловна в мае 82–ого года, когда от нее потребовали брата. Царевна отказалась выдавать на смерть своего союзника и любовника, но, как и тогда, бояре, стрельцы, напуганные будущим возмездием, настаивали на выдаче. Софье пришлось уступить. Федор Леонтьевич оказался в застенках монастыря.
За Петром, который в то время находился у матери, зашел Борис Голицын, хмельной, довольный и веселый.
– Петр Алексеевич, извольте пойти с нами, будем Федьку Шакловитого пытать.
– Сами управитесь, – недовольно сказала царица.
– Я пойду,– поспешно подтвердил Петруша.
– Наталья Кирилловна,– извиняющимся голосом сказал Борис Алексеевич.– государю потребно и то знать.
На те слова царица ничего не ответила, продолжая рукодельничать. В сыром монастырском подвале, затянутом паутиной, где до того бегали только тощие монастырские крысы, наспех состряпали дыбу, лавки для наблюдающих, стол для дьяка, записывающего показания пытаемого, по стенам устроили свечи. Архимандрит Викентий поморщился, когда его испросили об устройстве застенка, но делать нечего – дал соглаие, надеясь замолить потом сие преступление.
Туда и спустились Петр, Голицын, Тихон Стрешнев, Федор Ромодановский, Лев Нарышкин. Там уже были дьяк, заплечные мастера и сам Шакловитый. Петр внимательно смотрел на постаревшего разом боярина в парадной, но изодранной одежде, и не узнавал его. Куда девалась надменность и строгость во взгляде, орлиные глаза, важная, степенная осанка. Перед ним стоял сгорбленный, униженный, разбитый человек, с потухшими, опущенными глазами. Вот, оказывается, что делают с человеком обстоятельства. Любопытно, любопытно…
– Можно начинать, государь?– спросил Голицын, обращаясь
