с которой мне предстоит задать мучающий меня вопрос о пожаре, я даю быстроглазой Ивановой выговориться. Потом, наконец, сквозь вой пожарной сирены кричу ей: «А кто горит?!». Она должна знать, ведь все вокруг уже знают.
Жанка Иванова слегка отворачивается от меня и сначала через сестру спрашивает у Хряща сигарету. «Кто горит, ты не знаешь? – кричу я, но на всякий случай не слишком громко, – здесь, кажется, живет мама братьев… как их там, не помнишь фамилию?». Толпа подпирает нас с Ивановыми под самые окна. «Братьев Скворцовых! – помогает Жанка, – Нет! Это не они горят! Они на втором, а пожар на третьем! Просто дыма до фига». Ивановы знают всё. Мысленные картины, как я вхожу в пылающую квартиру и вытаскиваю полуживого зеленоглазого юношу, отступают.
Из окна второго этажа высовывается мальчишечья голова с челкой и шеей, которую я спустя годы назову трогательной. Жанка протискивается на несколько шагов, чтобы поговорить с высунувшейся головой, и меня затирает толпа. Они несколько секунд переговариваются, а я, уже не в силах уловить слова сквозь шум, рада, что мелькание взрослых спин и клубы дыма не мешают смотреть на Женю. Я как будто жду и поторапливаю Жанку. Совсем близко мелькает квадратная спина Щихуты с головой, словнонаскоро вколоченной в эту спину, но я не чувствую привычной тревоги.
Пожарники на вышке шумят аппаратом, дыма на минуту становится больше, и я теряю Жанку из вида, от холода не обращая внимания на мелкие уколы ревности.
Я распробую эту ревность позже, когда приду домой: мама устроит головомойку за несдержанное слово, я буду парировать, потом всё в доме утихнет, будет капать кран на кухне, а тени деревьев скользить по гардинам, я буду лежать в тишине и думать, почему такие как Жанка могут подойти к окну мальчика и начать разговор, а я не могу. Почему у них вечно все так просто.
Но к концу тушения пожара Жанка нашла меня сама. Я улыбаюсь: «Кто это был – Женя или Миша?», надо же хотя бы для приличия перепутать братьев-погодок. «Женя, – отвечает она, – ты знаешь, что он приехал сюда насовсем?» – Жанка сощуривается и затягивается зловонной сигаретой. «Слышала», – отвечаю я. Воняет тошнотворно, но у меня есть цель, нужно дослушать новости.«Не помню я, Дашка, ни одного у нас, кто приехал сюда с материка* насовсем. Вернулся обратно, прикинь. Правда, симпатичный? – продолжает щуриться Жанка, но не дожидается ответа, – сосед оставил утюг включенным и уехал дежурить на ГЭС, прикинь». Я улыбаюсь от того, что окончательно убедилась в отсутствии пострадавших, и отвечаю, что ночью в дыму симпатичным можно называть любого, кроме Щихуты.
Пока мы разговариваем, из-за отодвинутой занавески на втором этаже сквозь рассеивающийся дым на нас смотрят. И мне как-то не по себе от того, что это не я застенчиво выглядываю из-за занавески, не меня называют симпатичной в разговоре с первым встречным приятелем. Не я Джульетта. А опять наоборот. Промерзла каждая косточка, а я протаптываю клумбу под окнами парня, не зная, какую еще
