выходят из этого состояния никогда. Я не в их числе.
В мае в школьных коридорах появляются стайки подружек, которые поправляют платья, ходят под ручку, гогочут и с рвением посещают столовую, где из ассортимента только перестоявший чай и запах хлорки. Доходя до столовой, подруги издают залп хохота, одна из них резко поворачивается и тащит всех остальных обратно. Потом они мажут губы бесцветными помадами за колонной и в точности повторяют маршрут. Ксюша комментирует это так: «Почки распускаются». Я бы и рада тоже распустить почки, но шерстяные рейтузы и свитера три года подряд остаются со мной до середины мая то ли по настоянию мамы, то ли от того, что не было другой одежды.
Непривычную одежду буду носить назло всем как привычную, решаю я. Ничего на себе не поправлять, не слоняться без дела, не хихикать как те, а лучше вообще иметь слегка скорбный вид. Это выручает, когда хочешь скрыть, что покупок ждала как чуда после четырехмесячной задержки родительских зарплат. А тем более, когда они, покупки-то, нужны по конкретной осязаемой причине.
Заплутав в дебрях своих едва проклюнувшихся принципов, я слышу звонок в дверь.
«Кто там?» – спрашиваю я. Идти к двери в новых туфлях с непривычки получается звонче, чем надо бы. Ничего, скоро привыкну.
«Я», – отвечает незнакомый, но узнаваемый голос, и это странно.
Он стоит на пороге.
«Ты меня помнишь?» – спокойно и прямо смотрит мне в глаза Женя.
Оглядываю его, замечаю пушок над верхней губой, замечаю, что он перерос меня на целую голову, что глаза стали как будто зеленее, что серая куртка расстегнута как всегда, а трогательная шея небрежно оплетена вязаным шарфом. В тридцатиградусный мороз никто так не ходит.
«Конечно, я помню тебя, – я подхожу ближе, – «Ты когда-нибудь так простудишься и получишь воспаление легких», – говорю я, как будто не было этих двух лет, отделявших нас от детства и друг от друга. Снежинки падают с его челки. Я не тороплюсь проявлять гостеприимство, спрашивать, усаживать, поить чаем, разводить девчачью суету, ведь в этом можно потерять важное.
«Мне нужно поговорить с тобой», – Женя прислоняется спиной к стене прихожей. Несмотря на спокойный внимательный взгляд этих глаз, верхняя пуговица на рубашке вздрагивает, выдавая неспокойное сердце.«О друге одном», – продолжает Женя.
Я не задаю вопросов, не поднимаю брови, как будто в словах Жени нет ничего удивительного.
«Короче, друг влюбился в девчонку, которую знает с детства, но не знает, как сказать». – «Пускай напишет ей письмо…», – тут же предлагаю я, вспомнив, как в пятом классе сын знакомыхдонимал меня длинными обстоятельными письмами, в которых он каялся в мнимых грехах передо мной и находил истину в любом сказанном мною слове, а я с любопытством ждала этих конвертов в ящике, хоть и жил тот мальчишка через улицу.
«В детстве, когда все ходили к королевскому камню, помнишь?» – начинает он.
Я улыбаюсь, да, конечно же, я помню
