сердце екало во мне,когда набросились в потемках:
«У, сука… ё-кэ-лэ-мэ-нэ…»
И в ревности позорно жалкой:
«Красавчик, слишком не резвись!» —
они водили зажигалкой
вдоль осыпавшихся ресниц.
Была мне слава адским пеклом,
где зажигалок целый хор.
Мои ресницы стали пеплом.
Не отросли они с тех пор.
Но что-то есть во мне такое,
что раздражает неспроста
все жлобье, полуворовское,
как тень ресниц, как сень креста.
«С чего тебя ругают вечно? —
вздыхает мама. – Не дразнись!»
Я улыбнусь ей и отвечу:
«А, это все из-за ресниц…»
В пустыне Негев
Не нахожу я больше неги
в толпе, в прельстительном плену.
В России и в пустыне Негев
ищу я душу – хоть одну.
Толпа – вот скрытая пустыня.
Засыплет – хоть ползи ползком —
аплодисментами густыми,
как будто сахарным песком.
По всем вокзалам и трамваям
и распродажам красоты
чем больше будешь узнаваем,
тем неизвестней будешь ты.
Когда заласканы мы зверски,
с помадой чьей-то на губе,
мы неизвестны, неизвестны
самим себе, самим себе.
Когда восторгом оклевещут
и поклоненьем пригвоздят,
смотри – и ты, как головешка,
сгоришь в прожекторах эстрад.
Для настоящего успеха,
для говорящих правду уст
пустые стулья не помеха,
когда ты сам внутри не пуст.
Не переполнен зал? Не важно —
будь переполнен лучше ты,
когда хотя б два глаза влажно
горят почти из пустоты.
И если кто-нибудь один
счастливо дожил до седин
хотя б с одной твоей строкой…
А о толпе грустить? На кой…
Горбачев в Оклахоме
В России распустеж,
разлад,
распад,
а в Оклахоме просто листопад.
Ни музыки,
ни красного ковра.
Под реквиемный шелест мертвых листьев
любимый коммунист капиталистов
похож на прилетевшее вчера.
Но не такая дура Оклахома,
чтоб так встречать любого охламона.
Встает индейский вождь,
от всяких порч
повесивший койота зуб
в свой «порш»,
и громко аплодирует тому,
кто трубку мира
протянул ему.
Встают,
кряхтя,
владыки нефти с кресел,
как будто вроде умер,
но воскрес он,
а жены их едва не плачут
