свободе столько зависти и злаоткрылось вдруг,
как прорвало плотину.
Он дрогнул.
В страх он влип, как в паутину,
а из-под ног держава поползла…
Он —
автор карты будущего века —
вдруг стал ненужным призраком генсека.
Сменились и фигуры,
и доска
во времена Великого Хапка.
Он одинок,
как все герои мира.
Его неблагодарность надломила.
Он постарел.
Он слишком простодушен,
когда в удушье ищет он отдушин,
лишь очертанья Африки на взлобье
вспухают при плебейской чьей-то злобе,
но даже в джунглях африканских бойко
еще лопочут:
«гласность»,
«перестройка».
Он ездит,
но ему во всей вселенной
все страны —
острова Святой Елены.
Елены, а не Эльбы.
Бог рассудит,
в чем был он прав, в чем – нет.
«Ста дней» – не будет.
При полустукачах-полуохране
не помолиться одному во храме.
И всюду ждут его неумолимо
растянутые траурные «limo»,
и «police cars»,
как сытые собаки,
рыча,
сшибают мусорные баки…
Двадцать первый век
Я приду в двадцать первый век.
Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,
не разодранный по цитатам,
а рассыпанный по пацанятам
на качелях, взлетающих вверх.
Век, воспитанный мной без ремня,
вскину к небу, скрывая одышку,
как в соплях и надеждах мальчишку,
так похожего на меня.
Я прорвусь в двадцать первый век,
к сожалению, не ребенком,
но не тем старикашкой-подонком,
что ворчит в озлобленье на всех.
Дотянусь в двадцать первый век,
до его синевы изумленной,
словно сгнившего дерева ветвь,
но оставшаяся зеленой.
Как на матч, где сплошные Пеле,
в двадцать первый протиснусь, протырюсь,
где беспаспортность и беспартийность,
бесправительственность на земле.
К двадцать первому веку пробьюсь
и узнаю – ни с кем не сравнимых —
всех моих ненаглядных любимых
в ликах царственно плавных бабусь.
Все товарищи мои там,
в двадцать первом, как в юности ранней,
в теплой библиотеке дыханий
как по полкам, по чьим-то устам.
Век двадцатый – убийца и тать,
но он знал, что такое книга.
Двадцать первый, а вдруг ты – барыга
и умеешь лишь деньги листать?
Вдруг ты сам себя жлобством заел,
самоедством безлюбья, бесстрастья,
и
