извинила,ибо русским сбыть сумел
тонну сумок из винила
с надписулькою «Pall Mall».
Брел,
все более балдея,
собачонку приласкал,
и мерцала в нем идея —
себе девочку искал.
Но со взмокшими глазами
человек арабский замер,
увидав,
как с неба чек,
сразу двух девчоночек.
Обе – васильковоглазки.
Но одна была в коляске,
безмятежнейше спала.
Старшая девчонка —
большенькая,
словно крохотную боженьку,
меньшенькую в ней везла.
Бог бывает всеми нами,
и девчонкой временами,
и арабским человеком,
тем, кто в устыженье неком
позабыл всех прочих дев,
на девчушку поглядев.
И завидовала горько
юной матери с «Трехгорки»,
до смерти устав от морд,
одна бывшая шатенка
из-под статуи Шевченко,
ныне цветом под fire-bird[2].
И не знала та коляска,
где-то вляпавшись в мазут,
что уже рычаще,
тряско
танки вслед за ней ползут…
Посреди Москвы, как Фудзияма, —
только внутрь земли —
зияет яма.
Пар над ней —
вулканная спираль.
Это прорвало теплоцентраль.
Что за мелочь,
бандерша Москва,
прорванная девичья плева!
Я попал под злобную слюну.
Тоже мелочь.
Прорвало страну.
Горы прорвало.
С вершин поток —
бешеный кавказский кипяток.
Лопнул даже герб,
вроде нарыва.
Серп и молот рухнули с обрыва.
Это в заблужденье мир ввело.
Прорвало Россию?
Выр-ва-ло!
Франции не будет на Руси.
Словно выблев из окна такси
всех непереваренных свобод —
русский девяносто третий год!
Пьяный был социализм,
и капитализм наш пьяный.
Снова ямы завелись,
всех нас тянет в ямы!
Наша мама-мамочка —
яма-ямочка.
Я,
мы,
не могем без ямы.
Хамы
храмы
превращали в ямы.
Были БАМы —
стали ямы.
Господа и дамы,
все welcome в ямы!
И покуда я еще
не в могильной ямище, —
лучше в ямочке на щеке
в легком персиковом пушке
я свернусь калачиком,
кругленьким,
горяченьким.
А вот эта Яма Ямовна
выкопана так неграмотно
и совсем не по-людски
брошена среди Москвы.
Залита
Жар-птица
