яркой и острой иронии. Ничто не делалось ими без цели. На все была причина, пусть странная, пусть не понятная большинству, но никогда ими не двигали низменные мотивы вроде сидящего внутри дикого желания разрушения или убогого любопытства в отличие от других детей. Они определенно были особенными, а он в свою очередь – оптимистом.
Кирилл Ефимыч не любил это слово – особенный – и старался использовать его как можно реже – оно отдавало мертвечиной и позерством. Во вдохе каждого из собравшихся сегодня не было гадкой манерности и дешевого желания быть замеченным. Даже у Кристины Борзовой, которая развалилась на скрипучем кресле подле как обычно пугающего своим спокойствием брата, забросив на спинку впереди стоящего длинные ноги. Она сделала это не из потребности показать свое нижнее белье или продемонстрировать метры своих ног; она сделала это потому что она просто не могла сидеть иначе. Все в ней сопротивлялось тому, чтобы сидеть так же прямо и свободно, как Верушка, или сгорблено, как Лида. Она бы никогда не села как кто-то другой. Ничего подобного никогда не сделал бы и ее мрачный брат, и не потому что они хотят привлечь к себе внимание, а потому что все внутри них отчаянно сопротивлялось тому, чтобы даже напоминать отражение кого бы то ни было. А своего пока не хватает. Своего пока не слышно и не видно им самим. Оно пока далеко от них или же вьется золотой рыбкой со скльзской блестящей чешуей и в руки не дается. Пока они живут вот так, ведут себя вот, сидят вот так – от противного, и в этом нет ни капли неуважения или неповиновения. В этом просто они сами.
Как по-другому можно назвать подобное поведение… Или даже не поведение, а скорее состояние души, всю суть человеческую.
Не иначе как особенным.
Это льстило его самолюбию, работать с такими еще детьми, такими исследователями. Наблюдение за ними подпитывало его природную и жадную тягу поедать всеми органами чувств многообразие жизни вокруг, что свойственно любому творцу, любому, кто отражает действительность во всей ее многогранности, красоте и противоречивости.
А если говорить чисто о человеческом, даже немного низменном, то Кирилл Ефимыч где-то в глубине души был рад, что остальная часть класса не явилась. Все интересные ребята уже присутствовали перед ним, готовые составить ему компанию в этот одинокий день. За исключением, может быть, все же одного, ожидаемого им с особым трепетом.
– Вы скучали по мне, Кирилл Ефимыч? – в голосе Липы не было насмешки, он звучал искренне задорным настроением как и обычно.
Он аккуратно, очень театрально закрыл за собой двустворчатые скрипучие двери в зал и направился к сцене по узкому проходу справа, между стеной и рядом кресел. Походка у него была как обычно расхлябанной, виляющей, но поступь выдавала его – он шел твердо и ровно, переставляя потрепанные кроссовки с грязными шнурками, перепутанными просто невозможным образом.
– Безмерно, Липкин, – отозвался учитель, скрывая кривую улыбку.
Он
