плевать какую, главное, что почему не напишешь. Как будто это сравнимо с покупкой пакета молока или пришиванием отвалившейся пуговицы! Ему всегда очень хотелось ответить на это бестактным и отвратительным вопросом в таком же стиле. Почему вы не разведетесь со своей истеричной женой, которой начали изменять после рождения первого ребенка? Почему вы не плюнете в лицо своему начальнику тогда, когда он в очередной раз начнет унижать вас перед всем коллективом? Почему вы дали приемному сыну свою фамилию, если он вам не родной? Почему вы врете своему лучшему другу, что у вас нет никаких дел, а сами идете пить пиво в бар с каким-то знакомым? Продолжать можно было бы бесконечно долго. У него были припасены сотни вариантов подобных вопросов, которыми бы можно было пикировать на то оскорбление, которое публика преподносила ему своим неудержимым любопытством и фанатичным восхищением, но он держал их при себе. Озвучив их, он не сделал бы одолжения никому из них.
Мудрое молчание было в натуре Кирилла Ефимыча, в его стиле. По сути и его книга не отличалась внушительным объемом, потому что он всегда очень точно и емко излагал свои мысли. По крайней мере, никто на непонимание его книги никогда не жаловался, даже наоборот, очень часто он слышал, что его роман очень понятен и близок тому или иному читателю. Тогда же Кирилл Ефимыч вежливо интересовался, что же тот там усмотрел, а когда слышал ответ, то очень старался сдержать снисходительную улыбку. Возможно, ему и поэтому было легко работать в школе: он просто очень хорошо натренировал эту улыбку и смирился с тотальным непониманием того, что он пытался донести до других. Правда дети все же иногда понимали да и с ними все обстояло куда проще и интереснее. Дети в большинстве своем открыты новым знаниям и идеям, они гибки и восприимчивы, что благотворно влияет на способность рассматривать иные точки зрения, в то время как взрослые за редким исключением чертовски уверены, что знают все. Даже если дети не понимали, они просили объяснить, и он сначала неохотно, а потом даже вполне с желанием раскрывал им сути и идеи. Взрослые же не просили никогда, а он никогда не настаивал.
Кириллу Ефимычу нравилось думать о себе если не как о хорошем учителе, то как о хорошем писателе, который пишет своего рода будущее этих детей, и это было намного важнее той книжонки, что он написал. Грозовский не чурался ввязываться во всякие школьные авантюры вроде самодеятельности, потому что искренне верил, что вот такой вот учитель как он мог бы помочь тому несчастному мальчишке, каким он был когда-то. Он писал сценарии, рисовал декорации, договаривался насчет костюмов и убивал часы личной жизни на репетиции. За реальными примерами ходить далеко не нужно: в этот день он по собственной воле клал на жертвенный алтарь собственный выходной, а перед ним еще один на редакцию того сценария последнего звонка, что ему кинули на планерке. Ему совесть не позволяла отправить детей позориться перед глазами и камерами родителей с тем жалким вычурным непотребством, которое
