друг Каляев тоже слыл романтиком, пока его не повесили. Организация почти разгромлена, а вы тут одухотворяете железки, – ворчал террорист, выкладывая перед штабс-капитаном бандерольки, туго перевязанные шпагатом.
Максим распаковал одну.
Купюры были мелкие, будто собранные на паперти. К ним Савинков присовокупил также столбики монет, завернутые в пергамент.
– Поскольку деньги партии, – сказал Савинков, – то конкретно, когда будет готов аэроплан? – Очень строго спросил, по-военному, как фельдфебель-прусак рядового необученного.
Ландо провел пальцем по купюрам.
– Через месяц испытания. Вылетать можно в начале сентября.
Савинков скрестил руки на груди и зажмурился от удовольствия.
– Великолепно!
– Я завтра же оповещу рабочих, – добавил Ландо. – Зарплата приехала, обрадуются, прибегут как миленькие. Кормить их будет Фридрих.
– И не жалейте денег, – сказал Савинков. – Если нужно, найдем еще.
Террорист настолько воодушевился, что не удержался, стукнул кулаком по фюзеляжу, едва не проломив обшивку, задергал ниточкой усов и демонически запел «Оду радости» по-французски.
Когда они выбрались из ангара, день разгорелся.
В вышине пели неизвестные птицы, наверное, жаворонки, и пахло сеном.
Предыдущий разговор о деньгах и заказе обоим казался досадной необходимостью, которая, наконец, миновала. Ландо уселся на траву, прислонившись к стенке, пахнущей жарой и охрой. Савинков замер, скрестив руки на груди, как Наполеон.
Отсюда почти до горизонта простиралось аэродромное поле, открытое ветрам, и зною, и баварской зиме с ее туманами и изморосями.
В непогоду поле делалось бурым, небо нависало низко, и, казалось, вот-вот появятся крестоносцы с гортанными криками перед походом на Иерусалим.
Но вообще-то пейзаж казался Савинкову унизительно чужим.
Ему казалась чужой рано выцветшая трава. Хотя она тоже наполнена жуками, муравьями и другими тварями. Как в России. В сырую погоду дождевые черви также выползают проверить, не погас ли божий свет.
Но как далеко до ростовской степи!
Год назад его друзья-казаки снарядили лошадей, и они поскакали. День ехали, а степь все не кончалась. Спешились, чтобы пропустить по стаканчику, снова поскакали, а степи все не было конца. На третьем или четвертом привале казаки напились, стали твердить его благородию о земле да воле, о Пугачеве с Разиным.
А еще говорят, что русская бескрайность вызывает жажду свободы. Ничего подобного. Ощущение, что земли много, толкает лишь к одному: – к бунту и уголовщине.
Савинков прислушался, и понял, чего ему не хватает, – именно стрекотания кузнечиков.
От этого стрекотания Борису Викторовичу становилось печально, и сердце сжималось от неизбежности судьбы.
Пресвятой батька Николай! Уж и стрекотание стало знаком
