другой стороны, он понял, что нажил себе врага не только в лице де Ранкуня, но, быть может, и в лице зятя самого капитана.
А это означало, что в противостояние, скорее всего, будет втянут и лейтенант, подставлять которого таким образом хотелось меньше всего.
Но сильней всего отчего-то расстроил рассказ о белошвейке по имени Женевьева.
Размышляя о гасконце, он как-то совершенно упустил из виду тот факт, что у того, оказывается, может быть подружка.
Возможно, оттого, что д’Артаньян всегда – по крайней мере, до их последней встречи – был исключительно сдержан и холоден. И как-то не представлялось, что он может обнимать кого-то и шептать слова нежности.
А теперь Жак вообще перестал понимать что-либо.
Интересно, белошвейка – это прикрытие? Или лейтенант… что называется, и нашим, и вашим?
Зачем-то кадет попытался представить, как д’Артаньян занимается любовью со своей подружкой, и этим испортил себе настроение окончательно.
Да никак ревнуешь, дружок, спросил он самого себя.
А не рано ли?
С какой стати ты вообразил себе, что если однажды переспал с гасконцем, то имеешь на него какие-то права?
Мало ли, какие причины толкнули д’Артаньяна на эту близость, но ты… ты же не станешь утверждать, будто влюбился, и что этот крайне малоприятный субъект по-настоящему нужен тебе?
Нет, конечно, нет.
А потому следует вернуться в Париж, разыскать лейтенанта и объясниться с ним.
Сказать, что произошла ошибка.
Он, конечно, сам не вполне понимает причины своего поступка, но может утверждать со всей определённостью, что об этом прискорбном инциденте следует забыть.
Что понимает, как в их среде относятся к подобным вещам, а потому даёт слово дворянина, что никогда и никому не проговорится о случившемся между ними тем вечером.
Что отныне их общение не выйдет за рамки отношений между командиром и подчинённым.
Да, именно так он и скажет.
А потом… потом он обнимет д’Артаньяна и снова поцелует его.
Путь домой оказался неожиданно лёгким.
Погода не подвела, дороги по мере продвижения на юг становились всё суше и зеленее.
Он не встретил в пути разбойников, без каких-либо приключений ночевал на постоялых дворах.
Возможно, причиной тому было везение, а может быть, плащ мушкетёра и злое выражение лица напрочь отбивали у искателей приключений желание связываться с молодым человеком.
Единственным серьёзным неудобством была плохо зажившая ладонь, мешающая нормально держать поводья.
Постепенно Шарль, конечно, приспособился, но к ночи рука начинала ныть так, что удавалось заснуть лишь под утро.
К тому же рана была постоянным напоминанием о д’Эстурвиле.
Как юноша ни гнал подобные мысли, но не мог не думать о нём.
А ещё грызло
