сервиза с ее инициалами.
Евгений Евгеньевич был невысокого роста, с несколько облысевшей головой. Но твердые черты его лица, слегка высокомерные, производили впечатление властное и значительное. Его лицо запоминалось надолго.
К столу выходил Самуил Евгеньевич. Лансере был любителем музыки, так что разговор не умолкал. Папа с восхищением говорил о монументальной живописи Евгения Евгеньевича в стиле 17–18 века, о плафонах и настенных росписях в стиле барокко.
Как обычно, чай пили в большой комнате за овальным столом. На противоположных стенах висели два больших портрета. Один – «Дама с розой», написанный Валентином Александровичем Яковлевым. Когда-то мой отец, глядя на этот портрет, влюбился в маму.
Напротив висел еще один портрет моей мамы, написанный в другом стиле. Совсем другой образ, другая эпоха. Так, как увидел ее мой отец.
Мама в простом синем платье сидела, словно бы задумавшись. Руки, сложенные на столе, придерживали гирлянду дубовых листьев. Высоко поднятые золотистые волосы обрамляли ее чистый лоб. Удивительно прозрачные глаза с тайной печалью смотрели куда-то вдаль.
Евгений Евгеньевич всегда подолгу смотрел на этот портрет.
– А ведь не хуже, чем Петров-Водкин, – однажды сказал он. – Хотя портрет Яковлева тоже можно отнести к разряду шедевров.
Он сказал это как бы вскользь, негромко, но я запомнила его слова навсегда. Это было очень справедливо сказано. Два художника совсем по-разному, каждый по-своему, увидели эту прелестную женщину.
Дни шли за днями. Я с подружкой Лилей Ратнер возвращалась из школы. Иногда в передней мы встречали нашего соседа.
– Две девочки, а топаете, как слон, – недовольно говорил Дондыш. – Слишком много гостей…
Всегда одни и те же слова стали привычными, и мы не обращали на них внимания.
Слишком много гостей…
– Где же советская справедливость? – негромко ворчал в передней Дондыш. Но почему-то его слова разносились по всей квартире. – Кому-то четыре комнаты, а людям, скажем так, весьма уважаемым – всего одна… Нам же тесно…
Мы, дети, конечно, не догадывались, чем грозят такие разговорчики. Только впоследствии мы узнали об этом. Достаточно было написать донос, и соседи как-нибудь ночью незаметно и бесследно исчезали. Освободившаяся квартира доставалась бдительному доносчику.
– Им тут тесно, – негромко говорила мама.
Чем бы это кончилось – неизвестно. Но тут нам несказанно повезло. Достроили Дом композиторов на Третьей Миусской.
У нас была большая семья. Еще бабушка, потерявшая ноги из-за диабета. Сергевна, прописанная в квартире как мамина тетушка. Словом, нам дали квартиру на Третьей Миусской, и мы переехали туда со всей возможной поспешностью. Со всеми картинами, старой мебелью и роялем.
В новом доме было много детей. Мы играли во дворе, окруженном старыми деревьями и полусгнившими сараями. Стоял непрерывный крик, смех,
