раньше, в бытность нашу на Маросейке, папа получил письмо на серой бумаге без обратного адреса и подписи. Ему с благодарностью писали художники из далекого концлагеря. Лишенные возможности заниматься живописью, они от руки переписывали его книгу и передавали ее друг другу.
Тем временем в наш дом на Третьей Миусской продолжали въезжать именитые композиторы. В квартире под нами поселился молчаливый величественный Рейнгольд Морицевич Глиэр. Иногда я видела его дочь, узкую, какую-то плоскую, быструю. Помню ее длинные серьги с сапфирами.
Шум и дребезг доносились сверху. Выше этажом сочинял свою лихую музыку композитор Покрасс. Но это длилось недолго. Коротенький, кругленький, он бегом сбегал по ступеням. В соседнем подъезде жил его брат. Они недолго оставались в нашем доме. Исчезли, уехали, куда – не знаю.
Много лет спустя мне рассказали, что Сергей Сергеевич Прокофьев как-то прошелся по нашему дому, поморщился и сказал: «Здесь слишком шумно и много музыки». И наотрез отказался от предложенной ему квартиры.
Сергей Сергеевич переехал на улицу Чкалова, возле Курского вокзала, но в тихом глубоком дворе.
Моя жизнь сложилась так, что я позднее много раз бывала в той квартире, уже разоренной, разграбленной, где самое яркое воображение не могло нарисовать живущего там Сергея Сергеевича. Но это все случилось много лет спустя.
Конечно, квартира в нашем доме не пустовала, и вместо Покрасса в квартиру № 50 прямо над нами въехал Тихон Николаевич Хренников. Я сохранила о нем, о его жене Кларе Арнольдовне самые добрые воспоминания. О них я еще многое расскажу и не один раз, но всему свое время.
Замечу только, что лицо Тихона Николаевича напомнило мне кого-то, но я не сразу вспомнила, кого именно. Широкие мягкие щеки. Добрая улыбка. Вознесенский. Расстрелянный Вознесенский. Это были люди одной породы, добрые, порядочные, насколько позволяли это занимаемые ими высокие посты.
Музыка безобидна, а политика убивает наповал.
Мы прожили рядом с Хренниковыми долгие годы, встречаясь почти ежедневно.
Дверь их квартиры часто открывала Клара Арнольдовна, по-своему красивая, с короткой стрижкой, похожая на античного мальчика. Она несколько раз позировала мне. Сохранился незаконченный карандашный рисунок. Он мне дорог как воспоминание.
Но, пожалуй, ближе всего в эти довоенные годы нам была Маргарита Осиповна Алигер. На нашей лестничной площадке было всего две двери, ее и наша, друг напротив друга.
У Маргариты Осиповны были две дочери, обе моложе меня, совсем еще девочки.
До сих пор, как видение, мне помнится старшая из них – Таня. Если определить ее одним словом, то точнее не скажешь – «прозрачность».
Прозрачны были ее легкие вьющиеся волосы, пушистым нимбом окружавшие прелестную головку. Правильные черты лица, заметная, какая-то болезненная бледность, на висках голубые жилки.
Однажды, выходя из подъезда, я услышала чей-то горестный плач.
