дивных чар, желаний яд проклятый!Блистанье молнии… и снова мрак ночной!
Взор Красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!
Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;
Быть может, никогда! И вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я – и это знала ты!
В сонете «Прохожей» толпа предстает не как убежище для преступника, а как место, где скрывается избегающая поэта любовь. Можно сказать, что сонет – о роли толпы в существовании не буржуа, а человека как существа эротического. На первый взгляд ее роль может показаться негативной, но это не так. Видение, завораживающее эротически настроенного наблюдателя, в толпе не просто от него уходит – только благодаря этой толпе оно и приходит к нему. Восхищение городского жителя – любовь не столько с первого, сколько с последнего взгляда. «Jamais» [«Никогда»] оказывается кульминацией встречи, в которой страсть, вроде бы несбывшаяся, на самом деле только и вспыхивает в поэте. В этой страсти он сгорает, однако из пламени не возникает птица Феникс. Возрождение в первом терцете открывает такой взгляд на происшедшее, который в свете предшествующей строфы оказывается чрезвычайно проблематичным. Тело пронзает судорога – не изумление видением, вторгающимся во все покои его существа, это скорее шок от того, как властная похоть внезапно захватывает одинокого горожанина. Дополнение «comme un extravagant» [«как безумный»] говорит почти об этом; значение, которое поэт придает тому обстоятельству, что представшая перед ним женщина носит траур, вовсе не предназначено это скрыть. В действительности между четверостишиями, описывающими происшедшее, и терцетами, дающими его преображенное толкование, – глубокая пропасть. Тибоде, сказавший относительно этих строк, что «они могли быть написаны только в большом городе»[126], не продвинулся далее самого поверхностного слоя. Их внутренняя конфигурация выражается в том, что в них сама любовь познается как стигматизированная большим городом[127].
Со времен Луи Филиппа[128] у буржуа обнаруживается стремление компенсировать тот факт, что их частная жизнь в большом городе проходит бесследно. Они пытаются решить эту проблему в собственных четырех стенах. Это выглядит так, словно для них дело чести – оставить в вечности след если не своих земных дней, то своих предметов быта и обстановки. Буржуа неутомимо собирают отпечатки множества предметов; они создают футляры и чехлы для тапочек и карманных часов, термометров и рюмок для яиц, столовых приборов и зонтов. Они предпочитают плюшевую и бархатную обивку, хранящую след от каждого прикосновения. Для макартовского стиля[129] – стиля конца Второй империи – квартира становится своего рода шкатулкой. Стиль делает ее футляром для человека и укладывает его туда со всеми его принадлежностями, обеспечивая сохранность человеческого следа, как природа хранит в граните след умерших растений. Не следует, однако, забывать, что у этого процесса было две стороны. Реальная или сентиментальная ценность сохраняемых таким образом предметов оказывается акцентированной. Их скрывают от профанного взгляда того, кто ими не владеет; особенно характерно, что при этом стирается их силуэт. Нет ничего удивительного в том, что сопротивление контролю, становящееся второй
Albert Thibaudet. Intérieurs. Baudelaire, Fromentin, Amiel. Paris, 1924. P. 2 2.
Мотив любви к случайной прохожей подхватывает в одном из своих ранних стихотворений Георге. Решающий момент он все же упустил – движение толпы, несущее женщину мимо поэта. В результате возникает натужная элегия. Говорящий, как он признается своей даме, отвел свой взгляд, «влажный от томления, / не решаясь его в твой вперить взор» (Stefan George. Hymnen Pilgerfahrten Algabal. 7. Aufl., Berlin, 1922. S. 23). Бодлер не оставляет никаких сомнений в том, что
Со времен Луи-Филиппа – т. е. периода Июльской монархии (1830–1848), времени правления французского короля Луи Филиппа (1773–1850), представлявшего интересы богатой буржуазии.
Макартовский стиль – по имени австрийского живописца Ханса Макарта (1840–1884), автора монументальных полотен на исторические сюжеты. В 1879 г. по случаю серебряной свадьбы императорской четы оформил помпезно-праздничное шествие – парад ремесел, сословий и народов, населяющих Австро-Венгерскую империю.
