не сознает. Однако от этого она сказывается на нем ничуть не меньше. Она пронизывает его блаженным облегчением, как наркотик, позволяющий ему забыть множество унижений. Опьянение, которому предается фланирующий, сродни состоянию товара, окруженного толпой покупателей.
Если бы у товара была душа – о чем Маркс сказал как-то в шутку[160], – то она была бы самой проникновенной из всех, когда-либо существовавших на свете. Ведь она должна была бы в каждом видеть покупателя, в чьи руки и в чей дом она желала бы попасть. А ведь именно способность проникаться состоянием других – это и есть природа опьянения, которому предается фланер в толпе. «Поэт пользуется ни с чем не сравнимой привилегией быть по желанию самим собой и кем-то другим. Подобно блуждающим душам, ищущим тело, он может, когда захочет, войти в обличье другого. Любое обличье открыто для него; если какие-то места кажутся ему недоступными, то это потому, что они в его глазах не стоят усилий, необходимых для их посещения»[161].
Так говорит сама душа товара. Именно последние слова довольно точно дают представление о том, что товар бормочет бедняге, бредущему вдоль витрины с красивыми и дорогими вещами. Они ничего не хотят о нем знать, они им не проникаются. В характерной зарисовке «Les foules» («Тóлпы») говорит другими словами сам фетиш, и отзвук его слов так силен в чувствительной натуре Бодлера, что способность проникнуться неорганическим явлением оказывалась одним из источников его вдохновения[162].
Образ сфинкса, завершающий стихотворение, наделен мрачной прелестью надзирателей у входа в магазины, каких еще можно встретить в пассажах.
Бодлер был знатоком наркотических препаратов. Тем не менее от него, судя по всему, ускользнуло одно из наиболее значимых в социальном отношении действий наркотиков. Оно заключается в том, что наркоманы, находясь под воздействием наркотика, становятся очаровательны. Этот же эффект обнаруживает товар под воздействием шумящей вокруг него, возбужденной толпы. Массовость публики, благодаря которой, собственно, формируется рынок, обращающий товар в товар, усиливает очарование товара для среднего покупателя. Когда Бодлер говорит о «религиозном экстазе больших городов»[163], то неназванным субъектом этого состояния можно было бы считать товар. А «священная проституция души», в сравнении с которой «то, что люди именуют любовью, представляется поистине мелким, ограниченным и слабым»[164], может быть только – если противопоставление любви сохраняет свой смысл – проституцией товарной души. «Cette sainte prostitution de l'âme qui se donne tout entière, poésie et charité, а l'imprévu qui se montre, а l'inconnu qui passe» [фр. «Эта святая проституция души посвящает себя всему целиком, поэзии и милосердию. И в неожиданности, которое внезапно себя проявляет, и в неизвестности, которое минует»][165], – говорит Бодлер. Именно на эту поэзию и на это милосердие претендуют занимающиеся проституцией. Они вкусили тайн открытого рынка, они ни в чем не уступали товару. Рынку обязан был он своими прелестями, и эти прелести становились
Marx. Das Kapital, op. cit. S. 95.
I. Р. 420–421.
К примерам, собранным в первой части, следует прибавить как один из наиболее важных второе стихотворение из озаглавленных «Сплин». Вряд ли кто до Бодлера мог написать нечто подобное его строке «Je suis un vieux boudoir plein de roses fanées» [«Я старый будуар, весь полный роз поблекших»] (I. Р. 86). Все стихотворение настроено на проникновение материей, являющейся мертвой в двойном смысле. Во-первых, это материя неорганическая, во-вторых – выбывшая из процесса обращения.
II. P. 627.
I. P. 421.
I. P. 421.
