при этом избегали реформирования на протяжении всего послевоенного периода. Долгое время они считались старомодными и утратившими связь с актуальной действительностью: этакие анклавы среднего класса, давно ожидающие хорошей встряски.
В центре начавшейся критики музея стоял вопрос о доверии. Предложенное в 1904 году Дэвидом Мюрреем вроде бы безобидное определение музея как «собрания древностей и других предметов, интересующих исследователей и людей науки, проанализированных и выставленных в согласии с научными методами»[74], долгое время не будившее никаких сомнений, в новой ситуации вызывало большее количество вопросов, чем те, на которые было призвано ответить. После 1968 года определение Мюррея приобрело почти зловещий смысл, наводя многих обозревателей на мысль о своего рода тайном сговоре огромных масштабов. Вопрос доступности и объективности всегда был важен: впервые он был поднят еще во времена Великой французской революции, а теперь приобрел ключевое значение.
Кто именно служил в музеях и как осуществлялся кураторский выбор? Кто решал, какую историю рассказывать? Нерассказанные истории вдруг стали не менее (а то и более) интересны, чем рассказанные. Какие объекты попали в музей, а какие нет? На чей авторитет опирался этот выбор? Представление о независимости куратора, ранее не ставившееся под вопрос, теперь вызывало немалые подозрения. Как следствие, в течение нескольких лет возникли новые музеологические конвенции, которые уже не удовлетворялись простой демонстрацией зрителю конечных результатов, а предлагали его вниманию весь процесс, приведший к таким решениям, и делали это интегральной частью музейной практики. В результате подобной деконструкции музей стал поистине авторефлексивным и осознающим как действующие внутри него силы, так и внешние ограничения не мимоходом и от случая к случаю, а постоянно и целенаправленно.
С этого момента рефлексия о природе музея и его скрытых предпосылках стала неотъемлемой частью его каждодневной практики. В итоге музей до некоторой степени утратил свой былой авторитет и репутацию непогрешимости, но при этом стал более прозрачным, более подотчетным и, в конечном счете, более демократичным.
По иронии судьбы первым, кто понял возможные последствия и громадный потенциал этой трансформации, был консервативный политик, последователь де Голля. Когда Жорж Помпиду в 1969 году вступил в должность, он, как и его партия, и весь французский политический истеблишмент, находился под сильным впечатлением от событий предыдущего года, когда студенты чуть было не сокрушили государство. Помпиду стремился использовать какую-то часть этой анархической энергии и направить ее в институциональное русло. Не теряя времени, он выступил с идеей нового культурного Центра в центре Парижа.
Следует подчеркнуть, что это была собственная идея президента, а не предложение чиновников министерства культуры. Помпиду по сути дела намеренно избегал официальных
Цит. по:
