проскользнула в гостиную и принялась зажигать свечи, позвякивая серебряными браслетами на запястьях. В слабом свете на лице Гюльбахар-ханым проявилась перламутровая бледность, а вокруг рта проступили морщинки, которые обычно были следствием утомления. От этого черкешенка казалась беззащитной. Селим любил мать и тревожился за нее. Он очень рано понял, что должен служить защитой этому удивительному существу, экспансивному и несерьезному, совершенно не похожему на мать семейства. Но женщины сераля именно таковы – воспитанны, умны и властны, но при этом ранимы и инфантильны.
– Надеюсь, ты пришел не для того, чтобы просить меня принять этого француза, мальчик мой, – вдруг заявила она заискивающим тоном. – Я терплю то, что он занимает моих людей абсурдной работой, и если я должна оказать ему больше внимания…
– Я никогда не посмел бы требовать такой благосклонности по отношению к иноверцу, – запротестовал Селим с легкой улыбкой, – хотя некоторые дамы, такие же мудрые, как и ты, демонстрируют самоотверженность.
– Кузина Бехис-ханым убила того, кто пришел реквизировать ее дом, а потом сбежала в Анатолию, – заметила она. – Видишь, я благоразумна.
– В таком случае ты наверняка примешь его жену, когда она приедет сюда со своей дочерью.
Гюльбахар промолчала. Как по мановению волшебной палочки, появился ее белый кот с разноцветными глазами и бесшумно прыгнул на колени хозяйки. Женщина рассеянно погладила его. У Гюльбахар возникло предчувствие надвигающейся на нее и ее близких зловещей тучи, полной не дождя, а слез и стонов. Она использовала все чары от дурного глаза, но с недавнего времени силы Зла казались могущественнее, чем ее жалкие амулеты. Гюльбахар не была ни наивной, ни слепой. Многие десятилетия Империю разрывали в клочья, европейцы надели на нее намордник, погрузили в долги по самую шею: западный мир неумолимо подбирался, пожирая разлагающийся османский уклад. Сын считал ее отрешенной от реальности. Невестка тоже. Они не понимали, что лучше исчезнуть в блеске славы, не поступаясь ничем.
Ее немногочисленные иностранные подруги, дочь американского дипломата и две сестры-гречанки из Фанара хохотали, когда она высмеивала их так называемую жажду свободы. «Громкое слово для недалеких людей», – замечала Гюльбахар. Они не понимали, что препятствия существуют от природы, что они скорее моральные, чем физические, и что независимая жизнь, прославляемая современными женщинами, обладает столькими же ограничениями.
По выражению ее лица Селим догадался, что мать ждет, когда он станет умолять, но сегодня у него не было желания угождать ей. На службе дали понять, что его, вероятно, отправят в Париж с официальным поручением касательно переговоров о мире. Это была великая честь, неожиданное продвижение по дипломатической лестнице. Возможность, наконец, быть полезным своей страждущей родине. Но он боялся оставить дом, не убедившись, что мать не совершит никакой оплошности в столь деликатной ситуации.
– Я
