Ас поднял обе ладони и подошёл к краю.
Земля Эриду просыпалась на сверкающий сколок металла в форме острого крыла.
– Модель каковская, не разберу. – Выпендрился Билл.
Ас отошел.
– Хотспер три тысячи. Антиквариат.
Билл закивал:
– А… что-то вроде яиц Фаберже.
Со стороны послышался смешок.
Неизвестный, очевидно, сколько-то лет назад был красив совершенно, наделён ослепительной мужской красотой. Теперь она никуда не делась, но обрела жутковатые черты времени, такие как на старом портрете, где лицо выступает сквозь болотный туман.
Куда деться росту и выправке, наработанной не одним поколением?.. широким плечам, высоким скулам и выступу подбородка?
Всё это выдержало удары урагана времени и земные ветерки. Кожа – смуглая и светлая – высохла пергаментом, но не образовала складки, а присохла к стальному костяку.
Даже глаза – зеркала – изменив свою природу с бального зимнего блеска на тускловатое сияние июльских обмелевших озёр, поражали своим напряжённым алчным вниманием.
Владелец сохранил, видать, не столько хорошее зрение, сколько то, что и смотрело сквозь узковатые прорези глаз. Самую суть свою, квинтэссенцию, выработавшуюся за жизнь в небольшое количество отменного пойла в семейных закромах, которое и не каждому гостю подадут. Так бывает только с теми, кто всю жизнь не даёт себе спуску, чьи нервы и мускулы получают ежедневную нагрузку, чьи чувства не оскудевают, а становятся острее с каждым прожитым мгновеньем.
Всё это приятно и славно. Но вот было и кое-что совсем странное и далеко не столь приятное. Когда взгляд наблюдателя скользил по его благородному иссохшему лицу статуи, проступающей сквозь песок на раскопках, взгляд этот ожидал встретить осенённый голубым сиянием взора под надзором точёного клювастого носа – бледный стариковский рот, скорбно сжатый, удерживающий жало опыта.
Но жил на этом лице совсем другой рот. Алый и нарисованный так чётко, что можно было бы заподозрить, что он только что пил вино – красное свежее вино, пряное и острое… и не утёрся, забыл.
Трудно представить, что этот громадный аристократишка, в нарочито штопаном плаще, в сапогах таких блестящих, что и Луна поневоле отразилась бы – пусть простит нас красавица за эту вольность! – что он столь неопрятен или столь забывчив.
Нет. Яркие и свежие губы юноши пугали своей неуместностью, портили впечатление от изысканной потёртости этого лица.
Уста эти приоткрылись, и неизвестный усмехнулся. Шанни почудилось, что он прочёл их мысли. Но это неправда – он был для этого слишком хорошо воспитан.
И, как выяснилось, склонен пошутить – умеренно.
– Да… а вы-то себя выдали, сир. – Он едва приоткрывал свои пугающие губы, – хорошо семейного лётчика иметь. – Едва приметно подмигнул. – Какой-нибудь повезёт.
Это он сказал, понизив голос, дабы не оскорбить
