мир, боги дали им власть распоряжаться Ойкуменой по своему хотению; после всего, что я против них содеял, они имели право раздавить меня. А они, как видишь, даже власть мне сохранили; налоги, которые я буду платить императору, меньше, чем платят наши соседи, аквитанский и лугдунский герцоги! И у нас в Нарбоннии будет мир…
– Какие великодушные амореи! Милостиво позволили тебе топтать нашу землю своими сапогами, – Варг невольно бросил взгляд вниз, точно желая убедиться, по-прежнему ли на ногах отца дарованные императором багряные сапоги.
Крун занес кулак, чтобы ударить сына, – но сдержался.
– Мальчишка, – опять промолвил он. – Ничего я больше в жизни не хочу, кроме одного: увидеть, как ты поумнеешь! А покуда я герцог, будет по-моему!
«Покуда ты герцог, – подумалось Варгу, – да и то, навряд ли!»
Пробило час ночи.
– Ну, довольно разговоров, – заявил Крун. – Ты будешь делать то, что я тебе велю. Считаешь себя доблестным мужем – так умей владеть собой! А то глядеть противно: все чувства на лице написаны, точно у молодки на выданье! Здесь ты больше ничего не докажешь, так что, коли жить охота, – заткнись, смирись и слушай тех, кто сильнее тебя и умнее!
Молодой принц покраснел. «Отец прав. Нужно держать себя в руках. Тут, в логове амореев, неподходящее место затевать драку. Пусть враг думает, что смирил меня»
– Ступай в дом, – велел Крун, – и ложись спать. Завтра в десять приедет кесаревич Эмилий Даласин, внук самого августа. Он покажет нам город. Чтобы ты знал: это большая честь, когда один из Фортунатов самолично общается с нами, с варварами! Так что гляди у меня! Выкинешь что-нибудь – сам выпорю, не посмотрю на твой рост!
– Не беспокойся, отец, – с кривой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, ответил Варг. – Внуку Божественного Виктора не придётся на меня обижаться!
Принц с подчеркнутой вежливостью, как бы вытекающей из его последних слов, поклонился отцу и зашагал к павильону.
А отец проводил его страдальческим взглядом, тщетно стараясь сдержать слезы, – и, когда фигура сына исчезла за деревьями, разрыдался.
Воздев голову к вершине Палатиума, герцог Крун мысленно обратился к Двенадцатиликому Богу, Фортунату-Основателю:
«О, если ты на самом деле столь велик, мудр и справедлив, как о тебе толкуют амореи, помоги мне исправить то, что я сам сотворил, в безумной своей гордыне: верни мне моего сына!»
Глава третья, где непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения
Как и говорил герцог, в момент, когда башенные часы Пантеона пробили десять, к павильону на берегу Квиринальского озера подкатила большая карета, запряженная тройкой белых гераклейских скакунов. На дверцах кареты красовалась выложенная платиной и серебром греческая буква «Ф» с двойной короной, которая символизировала кесарское достоинство. Рядом сверкал грозный
