не может… – на последнем осмотре, перед операцией, Авраам взял руку Эстер. Губы мужчины задвигались, он попытался что-то сказать. Эстер услышала только обрывки латинской молитвы.
– Ничего, милый… – она обняла Авраама, – ничего, скоро все закончится. Ты вспомнишь, кто ты такой… – она глубоко затянулась папиросой. Больной спокойно, размеренно дышал:
– Он вспомнит, где близнецы, обязательно. Он тоже не знает, что с Виллемом случилось. Только Волк знает, а где его искать… – Эстер хотела связаться с Лондоном после операции. Она не знала, что услышит, вызывая Блетчли-парк:
– Мне сейчас надо думать о деле. Папа меня учил, что перед пациентом, все остальное должно отступить. И для Давида, в такие моменты, ничего больше не существовало… – Эстер занесла в блокнот схему операции, сопроводив рисунки заметками, об истории болезни Авраама:
– Может быть, я, действительно, статью напишу, после войны… – Эстер еще никогда не делала операций на мозге:
– Надо провести трепанацию, вынуть пулю, и откачать кровь. Мозг вернется к первоначальным размерам, я поставлю кость на место… – ей, внезапно, послышался ядовитый голос покойного мужа:
– Женщина никогда не сможет стать хирургом. Вами правят эмоции, а хирургия требует хладнокровия и точности. Лечи понос у младенцев, маститы у мамаш, и не суйся в мужскую работу… – Эстер прикусила губу:
– Ты мертв. И вообще, пошел ты к черту. Надеюсь, что ни я, ни мальчишки о тебе больше никогда не вспомним… – потушив папиросу, она взялась за сверло. Пила Джильи лежала наготове. Она постояла, с инструментом в руке:
– Папа всегда так говорил. Вот, я готовлюсь выполнить свою работу, в своей вере… – доктор Горовиц наклонилась над столом.
За треском кости, сосредоточенно проделывая отверстия в черепе, Эстер не услышала автоматных очередей, доносящихся от тропинки, ведущей к лагерю.
Эстер разрешила поставить носилки, с доктором Судаковым, на землю, только когда остатки отряда, выжившие в бою с русскими, прошли через перевал. Они оказались ближе к югу, почти на словацкой границе.
Ночь была теплой, звездной, но Эстер, все равно, укутала больного единственным, схваченным в суматохе с нар, немецким одеялом. Она не хотела рисковать простудой и воспалением легких. Доктор Судаков сейчас был беспомощней новорожденного ребенка.
Эстер удивлялась, как у нее хватило спокойствия завершить операцию. Блау ворвался в лазарет, тяжело дыша. Эстер следила за кровью, капающей в лоток, из темного сгустка, резко выделяющегося на серой массе открытого мозга.
Пан Конрад остановился: «Что это, пани Звезда?»
– Мозг, – сухо ответила Эстер. Она, только сейчас, услышала треск пулеметных очередей:
– Что происходит, пан Блау… – усталое лицо, с отросшей, темной щетиной, испачкала пороховая гарь. Конрад сочно выругался, по-польски:
– Говорил
